Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо.Том 1
Даниэль перевел глаза на Антуана, потом понимающе улыбнулся молодой женщине, как бы одобряя ее вкус.
— Да, в самом деле, так гораздо лучше, — заметил он.
— Так гораздо лучше, пока я жив, — согласился Антуан тоном студента-медика — заправского шутника. — Но если бы вам, как мне, пришлось иметь дело с трупами! Ведь дня через два…
Рашель стукнула рукой по столу, заставив его замолчать. Она часто забывала, что Антуан — врач. Она обернулась к нему и, пристально посмотрев на него, прошептала:
— Мой тубиб{85}!
Неужели это самое лицо, такое теперь знакомое, возникло перед ней в ночь операции при резком свете лампы? Неужели — это та же героическая маска, грозно-прекрасная и такая недоступная? Как хорошо она узнала теперь, особенно когда борода была сбрита, все выпуклости, неровности, крохотные родинки на этом лице! Бритва обнаружила легкую впалость щек, можно сказать, некоторую вялость ткани, — и мягкий их контур немного сглаживал угловатые линии нижней челюсти. Как хорошо ей была знакома, даже вслепую, когда по ночам она сжимала в ладонях его квадратную челюсть, линия этого усеченного подбородка, внизу такого плоского, что однажды она с удивлением воскликнула: «А челюсть у тебя, совсем как у змеи!» Но больше всего ее удивляла, когда не стало бороды, длинная и извилистая, выразительная и в то же время как бы застывшая линия тонкого рта, углы которого почти никогда не приподнимались и редко опускались; они завершались властными складками, говорившими о силе воли — почти нечеловеческой воли, какую видишь на лицах античных статуй. «Неужели у него такая сильная воля?» — вопрошала она себя. Она опустила голову, глаза ее лукаво скользнули за ресницами, и по этой золотистой бахроме словно пробежала искорка.
Антуан позволял рассматривать себя с блаженной улыбкой человека, который знает, что его любят. С той поры, как он сбрил бороду, у него появилось немного иное представление о самом себе; он стал придавать не такое большое значение своему властному взгляду. Он открыл в себе новые возможности, которые ему самому нравились. К тому же за последние несколько недель он чувствовал, что стал преображаться. Преображаться до такой степени, что все события его минувшей жизни — до появления Рашели — совсем потускнели. Ведь все это происходило до того. Что означало «до того»? Он не пытался уточнять. До преображения. Он изменился и духовно стал как будто более гибок; возмужал и в то же время словно бы помолодел. Он любил повторять про себя, что сделался более сильным. И, пожалуй, именно так и было; духовная его сила стала, быть может, менее рассудочна, чем раньше, но зато стала и более могучей, более искренней в своих проявлениях. Он замечал это и по своей работе; их союз вначале мог, казалось, вызвать перебои в ней, но работа вдруг снова закипела, стала еще напряженнее, заполнила его жизнь, как многоводная река.
— Не стоит заниматься так долго моей особой, — сказал Антуан, предлагая стул Даниэлю. — Мы только что пришли из кинематографа: смотрели африканский фильм.
— Вам не доводилось выезжать из Европы? — спросила Рашель.
Даниэль был удивлен звучностью ее голоса.
— Нет, сударыня, никогда.
— Ну, тогда, — продолжала она и принялась за шартрез, со вкусом опуская в бокал две свежие соломинки, — вам нужно посмотреть этот фильм. Кадры есть превосходные, например, шествие носильщиков на закате солнца… Не правда ли, Антуан? А игры детишек на песке, пока женщины разгружают пироги…
— Пойду непременно, — откликнулся Даниэль, глядя на нее. После короткой паузы он добавил: — А вы знаете Аниту?
Она покачала головой.
— Это цветная американка, постоянно бывает в баре. Да вот она, в белом, позади Марии-Жозефы, вон той высокой особы, увешанной жемчугами.
Рашель привстала и увидела за парами танцующих смугло-желтый профиль, затененный полями огромной шляпы.
— Это не чернокожая, — произнесла она разочарованно, — она креолка.
На лице Даниэля промелькнула едва заметная усмешка.
— Простите, ошибка, сударыня, — сказал он. Затем, обернувшись к Антуану, спросил: — Вы часто здесь бываете?
Антуан готов был ответить утвердительно, но помешало присутствие Рашели.
— Почти никогда, — сказал он.
Рашель следила глазами за Анитой, которая пошла танцевать с Марией-Жозефой. На гибком теле американки в обтяжку сидело белое атласное платье, блестящее, как птичье оперение, и отливавшее перламутром при каждом движении ее длинных ног.
— Поедете завтра в Мезон? — спросил Антуан.
— Я только что оттуда, — отвечал Даниэль. Он хотел было что-то сказать Антуану, но поднялся, увидев молодую женщину испанского типа, одетую в тюлевое платье лимонного цвета.
— Прошу извинить меня, — пробормотал он, удаляясь. Он подхватил молодую женщину под руку и в плавном танце увел ее в дальний угол, где находились музыканты.
Анита остановилась. Рашель видела, как она со спокойной лебединой грацией, рассекая поток танцующих, проплыла к столику, за которым сидели они с Антуаном. Креолка задела стул молодого человека и приблизилась к диванчику, на котором сидела Рашель, вынула что-то из сумочки, зажала в руке, затем, очевидно считая, что находится в достаточно уединенном месте (а возможно, не обращая внимания на взгляды посторонних), вытянула ногу, поставила ее на диванчик, проворно отогнула подол платья и сделала себе укол в бедро. Рашель заметила кусочек светло-коричневой кожи, мелькнувшей между двумя полосками шелковистой белизны, и невольно зажмурилась; Анита опустила юбку, выпрямилась пластичным движением, причем на ее смуглой щеке сверкнула жемчужная серьга, продетая в мочку уха, и неторопливой поступью вернулась к подруге.
Рашель снова положила локти на стол и, полузакрыв глаза, стала тянуть ледяной ликер. Ласковые звуки скрипок, протяжное навязчивое пение смычков истомили ее, довели до изнеможения.
Антуан посмотрел на нее, шепнул:
— Лулу…
Она подняла глаза, допила бокал до последней зеленой льдинки и, не сводя с него взгляда — какого-то нового для него, насмешливого, почти наглого, вдруг спросила:
— А ты никогда… не встречался с чернокожей женщиной?
— Нет, — ответил Антуан, храбро качнув головой.
Она умолкла. Какая-то непонятная усмешка медленно тронула ее губы.
— Ну, теперь пойдем, — сказала она резко.
Она уже закуталась в манто из темного шелка, словно в маскарадное домино во время ночного праздника. И когда Антуан вслед за ней вошел во вращающиеся двери, он снова услышал, как сквозь сжатые зубы у Рашели вырвался короткий, почти беззвучный смех, который так его отпугивал.
XII
Когда Жером еще жил в Париже на улице Обсерватории, он распорядился, чтобы консьерж брал всю его корреспонденцию, а сам он время от времени за ней заходил. Потом перестал показываться, даже не оставил своего адреса, так что за два последних года скопилось огромное количество всякой печатной дребедени. И как только консьерж узнал, что г-н де Фонтанен прибыл в Мезон-Лаффит, он передал все Даниэлю, попросив вручить корреспонденцию в собственные руки адресата.
В груде бумаг, к своему великому удивлению, Жером нашел два старых письма.
Одно из них, отправленное восемь месяцев назад, извещало, что на его имя открыт текущий счет на сумму в шесть тысяч и несколько сот франков, оставшихся после ликвидации какого-то его не вполне удачного предприятия, — он давно махнул рукой на эти деньги.
Лицо его просияло. То, что на его текущем счету появились деньги, рассеивало неприятное чувство, которое тяготило его с той поры, как он водворился в Мезон-Лаффите; неприятное чувство было вызвано не только пребыванием в семье, где он уже был лишним, но также и денежными затруднениями, ранившими его гордость.
(Уже пять лет, как супруги поделили свое имущество. Г-жа де Фонтанен, отказавшись от развода, отстранила мужа от всех дел, связанных со скромным наследством, которое оставил ей отец-пастор. Наследство это, уже довольно сильно порастраченное, все же позволяло ей существовать более или менее безбедно, не отказываться от своей квартиры и не экономить средства для воспитания детей. А Жером, не успевший пустить на ветер ее родовое имение, продолжал заниматься делами: даже в Бельгии и Голландии, куда его таскала за собой Ноэми, он играл на бирже, занимался спекуляциями, финансировал всякие новые изобретения и, несмотря на все свое легкомыслие, обладал даже некоторым чутьем и нюхом в рискованных предприятиях, затевая довольно успешные дела. Год на год не приходился, но все же он почти всегда жил припеваючи; ему случалось даже, для успокоения совести, переводить на текущий счет жены по нескольку тысяч франков, чтобы принять некоторое участие в расходах на содержание Женни и Даниэля. Однако за последние месяцы жизни за границей его положение сильно пошатнулось, и он не мог пользоваться капиталом, который вложил в дела, даже помышлять не мог о том, чтобы вернуть Терезе деньги, которые она привезла ему в Амстердам, и принужден был жить на ее содержании. Это его очень мучило; особенно тяжела была мысль, что жена может подумать, будто нужда заставила его вернуться к семье.)
