Петр Краснов - Опавшие листья
Теплоухов сказал Лисенко, и они решили, что надо помочь Липочке. Когда Липочка не знала, что делать с больным отцом, они явились к ней, съездили куда надо, достали разрешения. Теплоухов сел на извозчика и, обняв крепко притихшего при виде военной формы Михаила Павловича, повез его на Удельную, Липочка поехала сзади с Лисенко. Они устроили ей возможность поместиться при отце, они же помогли ей передать квартиру, распродать и сдать на хранение в склад мебель и вещи и стали навещать ее, помогая, чем могли.
Липочка знала, что они бедны, как "интендантские крысы", как говорил Теплоухов, и что существенно они помочь ей не могли. Но они давали ей больше, чем деньги, они давали ей нравственную опору, и эти совсем чужие, чуждого ей мира люди стали ей близкими и дорогими.
Деньги уходили. Больница стоила дорого. Михаил Павлович капризничал, хотел то того, то другого, и Липочка, зная, что дни его сочтены, не могла ему отказать. Оставалось в кошельке всего три рубля, и уже нечего было продать или заложить.
Липочка сидела, вдаль устремив прекрасные, большие, серые глаза, такие же добрые и глубокие, как у Варвары Сергеевны, и неприятно пожималась под мягким мехом салопчика. Она переживала сегодняшнее утро. Надо было думать о будущем. Надо было искать работу. Службу в комитете она оставила ради отца. Ее место было занято. Надо было достать хотя несколько рублей, чтобы заплатить за отца, и, как ни жутко было думать об этом, нужны были деньги на предстоящие похороны.
Липочка ездила утром в город. С Финляндского вокзала она пошла пешком на канал к Бродовичам. Ни Сони, ни Абрама не было дома. Нарядный лакей в ливрейной куртке с плоскими золотыми пуговицами и лиловыми бархатными обшлагами и воротником нагло посмотрел на Липочку и сказал:
— Дома их не застанете. Пожалуйте в редакцию. От трех до четырех прием.
Было двенадцать. До двух Липочка съездила на конке на Смоленское, помолилась на могиле Варвары Сергеевны.
"Есть же Бог, наконец, — шептала Липочка белыми сухими губами. — Есть Бог и он мне поможет твоими молитвами, мама!"
Ровно в три, усталая, шатающаяся от голода, Липочка поднималась по мраморной лестнице, устланной, ковром, в третий этаж собственного дома Бродовича, где помещалась редакция. По лестнице вверх и вниз сновали с озабоченными лицами молодые люди и красивые, с завитыми волосами, поднятыми по моде вверх, нарядно одетые барышни.
Липочка прошла в большую полутемную приемную. В ней стоял стол под темною суконною скатертью. На столе были навалены ворохами газеты на всех языках. Толстый рыжий господин в очках, в коротком пиджаке, упираясь коленями в кресло, а локтями на стол, дымя папиросой, просматривал газеты. В углу юноша еврей с черными длинными волосами быстро писал карандашом.
Два штатских разговаривали вполголоса у окна.
Служитель, в такой же ливрейной куртке, как и на квартире Бродовича, подошел к Липочке, остановившейся робко в дверях, и спросил, что ей угодно.
— Мне надо видеть Абрама Германовича по личному делу, — сказала Липочка. — Обождать придется. Присядьте, пожалуйста. Липочка села в углу. В глазах у ней темнело, мутило от голода.
Стоявшие у окна курили сигары и говорили вполголоса.
— Об этом кричать надо, Виктор Петрович, — сказал один.
— Теперь не покричишь, — ответил другой.
— Да… Сильная власть… Глупый, но сильный человек и у него не вырвешь из рук кормило. Но, может быть, вы иносказательно напишете?
— Переносится действие в Пизу и спасен многотомный роман, — смеясь, сказал его собеседник.
Через приемную проходили люди и исчезали за тяжелыми темными дверями… У одних были листы бумаги, у других вороха газет. Два раза выходил и Абрам. Он позвал одного из говоривших, потом вышел и кинул молодому еврею:
— Написали?
Тот вскочил, собрал разбросанные листки и подобострастно сказал:
— Написал.
— Давайте.
Абрам исчез в дверях кабинета.
Было четыре, половина пятого. Липочку никто не звал.
Наконец дверь кабинета открылась. Из нее вышел Абрам с толстым портфелем под мышкой.
Служитель подбежал к нему и, показывая глазами на Липочку, начал что-то говорить.
— В типографию, — сказал важно Абрам служителю, передавая портфель, и, кивнув головой Липочке, процедил: — пожалуйте.
Липочка пошла за ним.
В просторном кабинете пахло дорогою сигарою. Сизый дым струйкой протянулся над столом и стоял, не улетая. Громадный стол был заставлен бронзою и завален бумагами. Липочке особенно запомнилась большая темной бронзы статуэтка, стоявшая на углу стола. Она изображала худую, стройную, обнаженную женщину в бесстыдной позе.
Абрам сел в глубокое кресло за стол и круглыми глазами сквозь пенсне смотрел на Липочку.
— Я — Липочка Кускова, — тихо сказала Липочка. Абрам не шевельнулся.
— Сестра Andre и Ипполита… Ваших товарищей по гимназии. Они бывали у вас… Я тоже два раза была.
— А! — промычал Абрам. — Чем могу быть полезен?
— Мой отец… профессор… умирает в больнице для умалишенных… У нас совсем нет денег… Платить нечем… Я должна была оставить место… Я ищу работу…
— М-м… — сказал Абрам и засунул руку в карман.
У Липочки темнело в глазах. Толстая золотая цепь с брелоками и печатками на большом круглом животе Абрама парализовала ее.
— Я бы могла переводить… Я знаю французский…
— Мало знать, — сонно, в нос, проговорил Абрам. — Надо быть литературным человеком, уметь литературно писать…
Он вытащил из кармана белую двадцатипятирублевую бумажку и протянул ее через стол Липочке.
— К сожалению, мест нет… У меня все полно… Но… я рад помочь вам… Я любил ваших братьев… Мне жаль, что Ипполит не послушался меня и пошел по революционной дороге… Он подавал надежды… Возьмите!.. Я вам даю…
— Простите, — чуть слышно, чувствуя, как кровь приливает к ее щекам, сказала Липочка. — Я прошу труда!..
— Я вам сказал, у меня нет места. Берите!
Липочка нагнула голову и быстро пошла к дверям. Абрам кисло скривился, пожал плечами и спрятал ассигнацию в карман.
— Идиотская дворянская гордость, — пробормотал он. Липочка не помнила, как вышла из кабинета, как, сутулясь и пряча глаза с неудержимо бежавшими слезами, прошла через приемную, спустилась по лестнице и вышла на улицу.
"Мама! Что же это!?.. Мама, что же ты?" — билась тоскливая мысль.
XXIII
"Мама, что же ты?" — думала Липочка и смотрела прекрасными глазами на бледнеющее над лиловым лесом небо.
Было свежо, но пахло весною, и в говоре воды в канаве было что-то успокаивающее.
— Весна идет!.. Весна идет!.. — говорили воды, и в запахе земли, полей была сила, возбуждавшая Липочку.
За углом по просохшей каменной панели бодро постукивали каблуки. Липочка узнала шаги. Улыбка скрасила ее бледное лицо.
Лисенко в черной шинели с желтыми кантами почтового ведомства показался из-за угла.
— Здравствуйте, Венедикт Венедиктович, — сказала Липочка. — Как мило, что вы не забываете меня. — Добрый вечер, Олимпиада Михайловна… Как я могу вас забыть!.. Вы знаете… Я говорил уже вам…
— Оставьте, — перебила Липочка. — Оставьте, оставьте… Не надо этого, Венедикт Венедиктович. Не надо милостыни… Я уже сегодня и так оскорблена…
Липочка рассказала Лисенко свое утреннее приключение. Лисенко слушал внимательно, прерывая иногда ее рассказ словами: — Очаровательно!.. Грациозно!.. Вот нелепица!..
Он мало переменился после гимназии. Белые волосы были коротко острижены, плоское рыбье лицо было покрыто веснушками. Ни усов, ни бороды у него не было, и трудно было сказать, сколько ему лет.
— Вот в том-то и дело, — начал Лисенко. — В том-то и дело, что вы все никак не желаете понять. Еели говорить о милостыне, так это уже я вас прошу мне ее дать.
— Да, что вы, Венедикт Венедиктович… Да нет!.. Вы с ума сошли!.. Какая уже я невеста… Вы посмотрите на меня… притом нищая…
— Олимпиада Михайловна, я люблю вас такою, как вы есть. Мне богатство не нужно. Это очаровательно — богатство! Что мне оно. Вот нелепица-то. Я не настаивал раньше только потому, что прав за собою не чувствовал. А сегодня… Прямо грациозно вышло!..
— Будет… будет!.. Заткнитесь, Венедикт Венедиктович… Будем друзьями… Ну, что говорить о том, что все равно никак невозможно!
— Я понимаю, Олимпиада Михайловна, что, конечно, как вы дворянка, а я мещанин, ваш отец профессор, а дедушка генерал и вы в книгах каких-то записаны, и герб имеете, а мой папаша полотерных дел мастер был — но жизнь уравняла нас, а любовь…
— Будет, Венедикт Венедиктович… — отмахиваясь, сказала Липочка, и краска побежала по ее зеленовато-бледному усталому лицу.
— Вы прекрасны, Олимпиада Михайловна. И вам надо только счастье и спокойствие души. И сегодня молитвами вашей матушки…
