Петр Краснов - Опавшие листья
— Одеться потеплее у вас есть во что? — ласково спросил Мечислав Иосифович.
— Нет, — коротко ответила Юлия.
— Гм. Как же так? Очень холодно. Снег, — в какой-то нерешительности проговорил Мечислав Иосифович.
— Я дам женин салопчик, — сказал смотритель. — Он ей ночью без надобности. А вы потом с жандармом вернете.
— Давайте, ради Бога, но только скорее.
— Сейчас, сейчас…
На Юлию надели ватный салоп, доходивший ей до колен.
— Пожалуйте… — сказал Мечислав Иосифович.
Два жандарма ожидали в коридоре, два стояли внизу, у лестницы. Юлия вышла на двор. В пяти шагах от дома возвышалась высокая, темная, гранитная, обледенелая стена. Газовый фонарь освещал сугробы снега. Пошли вдоль дома по узкой, каменной, скользкой панели.
Юлии было холодно в ее тоненьких туфельках. Морозный воздух опьянял ее. Сейчас за домом — железная решетка и ворота. Два часовых в тяжелых бараньих тулупах топтались у ворот. Черная карета, запряженная парою лошадей, и конные жандармы показались темными силуэтами.
Проверили бумаги. Пропустили за ворота. Мечислав Иосифович раскрыл дверцу кареты и подсадил Юлию под локоть. Она легко, привычным движением вскочила в карету. Мечислав Иосифович сел рядом.
"Рад он, — думала Юлия, — что выследил меня и я попалась… Или ему стыдно. Будет он по-прежнему бывать у Сони, играть в карты в клубе с Бледным? Когда-нибудь «наши» прикончат его, как сегодня он прикончит меня… Игра… Какая глупая, однако, игра…"
Против Юлии сели штатский и жандармский унтер-офицер.
У окна кареты, в свете фонаря, моталась лошадиная голова. Белая пена прилипла к железу мундштука, цепка звякала кольцами.
— Трогай! — сказал Мечислав Иосифович и поднял стекло. Он хотел опустить шторку, но пружина не действовала, и окно осталось не затянутым.
Колеса заскрипели по снегу, стукнули о камни, чуть покачнулась карета, круто поворачиваясь на узком дворе, и покатилась мягко и быстро.
Юлия смотрела в окно. "Последние звуки, последние картины, — думала она. — А там", — но тут ее мысли обрывались. Хотела вообразить виселицу и сцену казни и не могла.
Высокая красная, кирпичная стена, тускло освещенная фонарями, тянулась долго. На нее местами налип прихотливым узором иней. Какой-то бульварчик с чахлыми голыми деревьями, темные большие, в решетках, окна белого собора, тускло мерцающие огнями лампадок, опять деревья бульварчика, ворота и мост через канал — все плыло перед Юлией не то наяву, не то во сне. Ехали парком. Был он безлюден, тих и молчалив. Редкие городовые равнодушно смотрели на карету.
У окна надвигалась лошадиная морда, то отставала, то опережала, и тогда вид на улицу заслоняла солдатская шинель. Она распахивалась, и видно было колено, синие с кантом штаны и голенище высокого сапога.
Странны, нелепы, неестественны казались лошадиная морда, шинель, сапоги. Точно снились Юлии.
Живое колено какого-то человека ерзало по бурой коже седла, живая лошадь мотала головой, открывала и закрывала нижнюю серую губу и брызгала белою пеною. Они, живые, ехали для того, чтобы сделать мертвой ее: "восемьдесят седьмой номер".
По улице мерцали фонари, попадались прохожие, вдруг пронеслась мимо, звеня бубенцами, тройка, послышались пьяные крики. Никому никакого дела до восемьдесят седьмого номера.
Юлия ехала в каком-то оцепенении и не сознавала времени. Проезжали длинные мосты. Мутным простором открывалась в сумраке ночи оснеженная река. Пустые дачи, поле, лес… Все казалось Юлии новым. Точно никогда не видела она леса зимою, темных дач с забитыми деревянными щитами окнами и балконами.
"Ах, если бы так ехать и никогда никуда не приехать"…
Но карета остановилась.
Мечислав Иосифович медленно вылез и расправил затекшие ноги.
— Пожалуйте, — сказал он. — Может, хотите покурить?
— Благодарю вас — Юлия закурила папиросу из портсигара, предложенного Мечиславом Иосифовичем. Папироса была кстати. Юлия ослабела. Папироса вернула ей силы, и она вышла из кареты.
Должно быть, светало. В сером сумраке низко упавших тяжелых туч виден был снежный простор моря. Сзади чуть шумел густой сосновый бор. Воздух был свеж, чист и упоительно легко вливался в грудь Юлии. Маленькие ножки тонули в снегу и мерзли.
Что-то длинно и скучно читал человек в черном. Юлия не слушала его. В каком-то блаженном восторге она пила волшебный простор замерзшего моря и тихого бора и не могла напиться.
Ни о чем не думала… Ничего не понимала.
Священник в шубе с непокрытой головой придвинулся к ней с крестом. Она сделала жест руками, отстраняя его. Ей не надо было его. Ненужным казалось прикасаться губами к холодному металлу креста. Все равно — ничего!..
"Если простит, простит и так", — мелькнула неясная мысль… Испугалась самой мысли о возможности, что еще что-то будет… И будет прощение.
Но уже не сомневалась в эту минуту, что сейчас не конец, а начало… И не знала, как готовиться к этому началу… Жадно захотела креста. Но было поздно.
— Что же? — сказал кто-то дрожащим голосом. — Приступим.
Никто ничего не ответил. Жандарм снял с нее салоп. Холодный воздух крепко обнял ее и прижал к себе. Захватило грудь…
Человек в длинном драповом пальто с барашковым воротником подошел к ней, взял за руку и повел за собою.
Она покорно пошла за ним. Он поднялся с нею на дощатый помост.
Стал виднее белый простор моря. Светлая полоса тянулась под тучами.
"Какая-то погода будет завтра?" — подумала Юлия.
— Снимите шляпу! — нетерпеливо крикнул человек в пальто. — Нельзя же так.
Юлия вздрогнула и поторопилась снять шляпу. Она держала ее в руке, ища, куда положить. Шляпа была с широкими полями и дорогими страусовыми перьями. Положить было некуда. Был узкий помост. Снег кругом… Человек в пальто резким движением вырвал шляпу у нее из рук и бросил далеко на снег.
Юлия с удивленным вниманием следила, как ее шляпа вертясь полетела и врезалась полем в сугроб.
В ту же минуту человек в пальто проворно надвинул на голову Юлии пахнущий холстом мешок.
Стало темно. Ей казалось, что это мешок сдавил ее шею так, что стало душно. Она хотела руками поправить его, но руки дернулись и бессильно упали.
XXII
Липочка долго и жалостливо смотрела на затихшего на больничной койке отца. Он лежал страшный и худой, утонув головою в подушки. Косматая седая борода топорщилась вперед, над провалившимися глазами кустились брови. Большие тяжелые руки в узлах вен бессильно брошены вдоль тела.
Грешные мысли колотились в голове у Липочки. "Хотя бы развязал скорее! Доктор говорил, что все равно долго не протянет. Только замучил своими капризами"…
Вошла сиделка.
— Спит? — спросила она.
— Спит.
— Пожалуйте, я вас подменю на часок. — Благодарю вас.
Липочка сняла с вешалки в углу комнаты старенькую, бывшую Варвары Сергеевны, шубку на потертом беличьем меху, укуталась серым шерстяным платком и вышла.
Апрельский вечер тихо догорал. Липочка прошла по дорожке между молодых деревьев мимо часовни с иконой св. Николая Чудотворца за ворота, свернула налево, дошла до конца ограды и села на скамейке. Узкая глинистая грязная дорога на Коломяги отделяла от нее глубокую канаву. В канаве внизу еще лежал серый, рыхлый снег и под ним шумела вода. За канавой были темные поля со ржавой прошлогодней травой, стояли лиловые кустарники и вдали, в синеве бледного вечернего неба, чернел густой Шуваловский лес.
Отец умирал… Может быть, неделю — не больше, могло протянуть еще это длинное худое тело, мог ворочаться этот тяжелый мозг, уже не разбирающийся в самых простых явлениях. Когда отец умрет, Липочка останется одна. Тетя Лени и дядя Володя уехали далеко на юг, где дядя Володя получил место. Фалицкий забыл о своем старом приятеле. Он был верен себе. Он ценил людей по той пользе, какую он мог иметь от них. Михаил Павлович, клубный игрок, спорщик, собеседник и слушатель, ему был нужен, но беспомощный и жалкий Михаил Павлович, все позабывший, говоривший странные, пустые слова, был не нужен Фалицкому, и он ни разу его не навестил.
Одной приходилось справляться со всеми делами. И если бы не помогли Лисенко и Теплоухов — Липочка не знала, как бы она все сделала. Но как-то вышло так, что дворник сказал матери Теплоухова, просвирне, что у Кусковых несчастье: — "Сам с ума спятил", и надо везти его на Удельную, барышне одной никак не справиться. И просвирня послала сына на помощь.
У Теплоухова с Липочкой знакомство было «шапочное». Теплоухов, бывший в одном классе сначала с Andre, потом с Ипполитом, видал Липочку в церкви и знал, кто она. Так же и Липочка знала, что фамилия высокого, толстого, краснощекого гимназиста, продававшего свечи и принимавшего поминания, — Теплоухов.
