Дмитрий Нагишкин - Сердце Бонивура
Настенька отвела ее и усадила на кровать.
— Успокойтесь, мамо.
Обняла мать за плечи и села рядом с нею. Потом положила голову на колени матери. Старуха опустила на горячий лоб дочери свою сухую, теплую ладонь.
— Господи боже, а я перелякалась. Думаю: де ж вона, моя рыбонька?.. А кругом стрельба… Аж в мене сердце зайшлось.
Настенька не ответила ей. Она гнала от себя мысль, что Бонивур мечется среди белых, ища спасения, старалась уверить себя, что он уже миновал брод. Сосны шумят над ним, и он улыбается, представляя себе бешенство белых, не нашедших в селе ни одного партизана. Но сердце щемило. И как девушка ни успокаивала себя, ей становилось все тоскливее. Она заплакала. Мать наклонилась над нею:
— Що ты, доню?.. Я с тобою.
— Страшно, мамо! — сказала Настенька.
Мать поняла, что происходит в душе дочери. Она тихо сказала:
— Они уже в тайге… Хиба ты кого с партизанив покохала, доню?
— Да, — еле слышно ответила дочь.
Старуха закрыла глаза.
— Що ж, доню… Люби, пока любится… — Мать перестала ее гладить. Долго сидела молча. Затем вздохнула и сказала невнятно, словно во сне, словно через силу: — Твоя доля, голубко, твой и выбор… А моя доля — внуков колыхать, коли бог приведе хочь одним оком их побачить.
Настенька сняла с головы ладонь матери и прижалась к ней залитым слезами лицом.
6
Когда Бонивур отозвал старших ребят и они ушли выполнять его поручение, площадь опустела. Только малыши оставались у штабеля. Флаг, водруженный старшими, до сих пор развевался над бревнами, чуть шевелясь. Ребята столпились вокруг Мишки и рассматривали его звезду — подарок партизана. Мишка принял воинственную позу. Он заломил картуз, выпятил живот, заложил руки за опояску и выставил вперед правую ногу.
— А ну, давайте играть дальше!
— А как же без белых? Ведь красные белых должны бить.
Ребята озадаченно переглянулись. Мишка задумался.
— А играть будем так. В траве спрячемся, потом ка-ак выскочим, постреляем, потом возьмем крепость и поскачем дальше, с флагом… Ур-ра! За мной! — Он закричал что есть силы и побежал в заросли травы.
Мишка первый вырвал из земли пучок травы и подбросил его вверх. Земля осыпалась с травы маленьким облачком. Это походило на взрыв. Ребята с восторгом подхватили Мишкину затею. Они рвали траву, бросали вверх, кидались в сторону, падали, запутываясь в полыни, кричали и визжали.
Мальчишки уже утомились и стали стихать, когда из-за околицы в деревню начали возвращаться посланцы Бонивура. Они неслись по улицам, останавливаясь у дворов, стучали в окна и кричали:
— Белые!.. Прячьтесь!
Остальные, думая, что старшие ребята выдумали новую игру, тоже побежали по улице, нахлестывая воображаемых лошадей. Они не слышали первых выстрелов Колодяжного. Мишка Басаргин летел впереди, вскидывая высоко ноги.
Но из ворот выбегали родители и тащили ребят за руки, испуганно оглядываясь на холм, который опоясался дымками выстрелов. Вовка цыкнул на Мишку:
— Сыпь домой, лягушонок!
Но Мишка показал ему язык и поскакал дальше, крича свое «ура-а», хотя на улице никого из ребят уже не было. Тут появилась мать Мишки. Она уже давно искала его по соседским дворам. Мать схватила сынишку за подол рубахи, вырвала из рук прут и саблю, бросила их в траву. Мишка потянулся за ними, но мать сказала ему:
— Пошли, пошли, сынок! — Заметив на картузе сына красную звезду, она побледнела, схватила картуз, сорвала звезду и, широко размахнувшись, бросила в полынь: — О господи, владычица!.. Откуда у тебя такое?.. Найдут — убьют, прости господи, ни за понюшку табаку.
Мать взяла сына на руки и, что-то шепча, пустилась бегом к дому. Из окна выглядывал отец, прибивавший дерюгу. Мишка брыкался ногами и руками и отчаянно ревел:
— Звездочку дай, куда бросила мою звездочку?.. Не хочу домой!..
Мать вбежала в комнату и опять отвесила сыну затрещину. Раньше она никогда не била его. Мишка перестал реветь и удивленно взглянул на нее. Она сказала:
— Неслух окаянный… Это тебе не играшки!
А отец, кончив прибивать дерюгу, торопливо сказал, кидая в открытое подполье одеяло, подушку и краюху хлеба:
— Оставь, Маша, вишь, не в себе мальчонка… Что ты его бьешь? Полезайте скорей! Казаки, кажись, в село вошли… Быстро!
Мать залезла в подполье. Отец схватил сына под мышки, поцеловал, уколов небритой щетиной, и опустил вниз, на руки матери.
— Молчи, сынка… не балуй.
Потом взялся за крышку, посмотрел, как Марья усаживалась в углу, и сказал:
— Ты не бойся, Маша! Пока сам подпол не открою, не шуми и виду не подавай. Поняла?
— Поняла уж, Паша! — шепнула белыми губами мать. Расширенными глазами посмотрела на мужа. — Ты бы, Паша, тоже с нами. А?
— Эх, ты непонятная! — сказал отец. — Пустую избу увидят, копаться будут, все одно найдут, спросят: «Чего, мужик, прячешься? Значит, красный, коли спрятался…» У них разговор короткий.
Отец опустил крышку, и в подполье стало темно. Сразу из глаз Мишки пропал и отец и видные снизу доски, которые сушились на печи. Исчезло все. И мать не видна была в темноте. Инстинктивно Мишка подвинулся к ней, посмотрел на узкую полоску света, пробивавшуюся через щель пола, поискал глазами мать и, не увидя, спросил дрогнувшим голосом:
— Мамка, ты тута?
— Тут, сынок… Тише, не кричи. Сиди тихо, я тут. — Мать обняла его.
Мишка спросил:
— А чего это будет, мама?
По-прежнему шепотом мать сказала:
— А ничего не будет. Пока белые не уйдут, сидеть будем.
Мишка помолчал, прислушиваясь к глухим шагам отца наверху, потом опять спросил:
— А какие они, белые, мамка?
— Нехорошие, сынка. Молчи ты, ради Христа!
В голосе матери послышалось раздражение. Мишка понял, что она сердится, и, хотя не знал почему, замолчал. Здесь, в темноте, ему стало жутко: пропала вся Мишкина храбрость. Ссориться с матерью не стоило, а то одному страшно. Чтобы рассеять страх, Мишка сказал, хотя ему вовсе не хотелось есть:
— Ма-ам, дай хлебца!
Мать пошарила рукой. Найдя хлеб, отломила горбушку и сунула ему. Мишка принялся жевать, но сухой хлеб показался ему невкусным. Мишка отложил его и стал слушать звуки, доносившиеся с улицы. Раздавался топот лошадей, он шел раскатами, то сильней, то тише. Мать шепнула:
— И скачуть, и скачуть… Царица небесная…
Она стала шептать молитву. Непонятные слова путались, коверкались, повторялись и пугали Мишку. Он попросил:
— Ма-ам, не надо… боязно…
В этой темноте, не видя своих рук и ног и почувствовав себя совсем маленьким, он потянулся к матери. Забрался на ее колени, положил голову на грудь матери. Родное тепло согрело его. Мать тихонько покачивала его, и это покачивание напомнило ему что-то давно забытое. Мишка устроился поудобнее и затих. Через несколько секунд он сладко всхлипнул. Мать прикрыла его шалью и сидела не шевелясь. Наверху продолжалась скачка. Кто-то кричал. Потом сильно зашумели. Отец, лежавший на полу у окна, тяжело дышал и ворочался, половицы под ним скрипели. Мать позвала его тихонько:
— Паша! Павло!
Павло не отозвался. Мать, прислушавшись к ровному дыханию спящего мальчика, задумалась и тоже задремала.
Глава 25
Настенька
1
Белые ворвались в село с двух сторон, после того как пулеметной очередью прошлись по нему из конца в конец. Трое разведчиков промчались по улицам и осадили коней у штаба. По пути, у груды бревен, им встретился красный флажок, водруженный ребятами. Один из разведчиков гикнул и, метнувшись к флагу, полоснул саблей по гибкому древку. Флажок упал на землю.
В здании штаба было пусто, ветер хлопал открытыми дверями и пугал белоказаков: все чудилось им, что кто-то притаился за дверью. Они походили по комнатам, раскидали парты. Никого! На открытом окне лежала фуражка. Один расхохотался:
— Вот так добыча, паря!
Бородатый разведчик подошел к окну, но чья-то рука протянулась за фуражкой. Бородатый увидал в окне бледного юношу с лихорадочно блестевшими глазами. Это было последнее, что он видел в своей жизни, так и не поняв, откуда взялся юноша. Когда выстрел Бонивура размозжил ему голову, он тяжело упал навзничь. Второй бросился в погоню и не вернулся. Третий отодвинул труп бородатого в сторону, сожалительно чмокнул. Он вышел на крыльцо, прикрыв за собой дверь. Цепи белых осторожно продвигались по селу. Разведчик махнул успокоительно рукой. Спешившиеся вскочили на коней и начали съезжаться к площади. Ротмистр, раздраженный засадой и боем, бросил поводья и взбежал на крыльцо. Сотня глядела на него. Он начал было:
— Господа казаки… Орлы! Лихим натиском, преодолевая сопротивление врага, мы заняли… — Но вдруг обмяк, оглянул площадь и устало бросил Грудзинскому, который стоял возле: — Потрепись, братец… мне что-то тошно… — и ушел за дверь.
