Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII

— К вашим услугам, милорд!

Испуганное сборище отступило и вжалось в углы. Генрих вложил кинжал в ножны, швырнул кабатчику золотую монету и молча вышел на воздух.

Луна ушла за дома. Факел пылал в руке стражника.

Офицер подбежал сзади и растерянно спросил несколько раз:

— Прикажете взять?

Генрих бросил через плечо:

— Оставь.

Офицер подскочил, схватился за стремя. Кто-то поддержал его сзади. Генрих тяжело поднялся в седло и молча тронул коня. Офицер вёл его под уздцы. Сзади шагали копейщики.

Король спешился у ограды дворца и молча вошёл в потайную калитку.

Офицер пробормотал ему в спину:

— К вашим услугам, милорд...

Генрих сделал вид, что проверяет посты, проскользнул во дворец, и никем не замеченный, проскользнул в свою спальню.

Рыжая голова приподнялась с подушки навстречу ему.

Он быстро разделся и лёг.

Глава двадцать седьмая

БОРОДА НЕ ВИНОВАТА

Его осторожно тронули за плечо.

Мор разлепил припухшие веки и молча смотрел, позабыв обо всём за время короткого, но глубокого сна, неторопливо пытаясь понять, что в этот раз понадобилось от него и что ему надо ответить.

Стоя перед ним, Томас Поп, нестарый чиновник канцлерского суда, сильно располневший на службе, добродушный и вялый, не любивший ходить, с вытянутым, до смешного серьёзным лицом, сказал прерывающимся голосом:

— Готовьтесь, мастер... в девять часов...

Колокол где-то близко ударил, мерным гулом призывая к первой молитве. В то же мгновение узник вспомнил, что ожидало его, смешался на миг и облегчённо вздохнул:

— Спасибо, мой друг.

Подслеповато помигивая небольшими глазами, старательно сохраняя достоинство стража порядка, нагнувшись почти к самому уху, поп многозначительно прошептал, выдавая королевскую тайну:

— Вам не придётся шествовать в Тайберн, мастер. Повелением его величества вам лишь отрубят голову здесь, на площади Тауэра. Король милостив. Благодарите его.

Философ тотчас сел, точно его подбросила какая-то сила, и воскликнул, не скрывая насмешки:

— Избавь, Господи, друзей моих от такого милосердия!

Отшатываясь от него, как от чумного, с недоумением на добром круглом лице, чиновник заключил торопливо, точно страшился ответить за чужие слова:

— Правда, вы должны помнить, что вам запрещается обращаться с речью к народу.

Припомнив ночную беседу, которая, возможно, была, возможно, только приснилась ему, Мор с живостью повернулся и воззрился удивлённо на маленький, грубо сколоченный стол. На столе не было ни свечей, ни подноса, ни чаш, ни кувшина с вином, ни остатков еды. Лицо его стало испуганным, шагнул вперёд и негромко спросил:

— Совсем ничего?

Опустив голову, виновато топчась перед ним, поп подтвердил:

— Ни слова, мастер, нельзя. Строжайшее повеление его величества.

Мыслитель сокрушённо покачал головой, исподтишка поглядывая на огорчённого чиновника:

— Что ж, я повинуюсь и замолчу навсегда. А пока, мой друг, прикажите умыться.

Поп нехотя сделал несколько ленивых шагов, с усилием приоткрыл тяжёлую, обитую железными полосами крест-накрест дверь и кому-то кивнул головой. Длинноносый служитель с непроспавшимся мутным лицом внёс небольшой медный таз и кувшин, похожий на тот, в котором вечером было вино, пошатываясь на каждом шагу, вероятно, с вечера всё ещё пьяный. Пленник скинул с себя поношенный, но всё ещё крепкий камзол простого сукна и подал ему:

— Вот ещё одна вещь тебе за труды.

Придвинув ногой табурет, почти уронив на него никогда не чищенный таз, служитель принял камзол свободной рукой, привычно вскинул себе на плечо и стал поливать из кувшина, недовольно ворча, открывая пустые желтоватые десны и нездоровый язык:

— Верхняя одежда казнённого принадлежит мне по праву. Это немного для бедных людей, уж поверьте. Бывают среди них иногда и такие, что оставляют бедным людям и ещё кое-что, на пропитанье жены и малых детей.

Отфыркиваясь, плеща в лицо холодной водой, развлекаясь невинной торговлей того, кто оставался, впрочем, только на время, с тем, кто нынешним утром уходил навсегда, Мор с лёгкостью пообещал:

— Хорошо, я дам тебе пенс.

Сунув в грязную воду ненужный кувшин, подавая ему холщовое полотенце, хитро прищурив похмельные зеленоватые глазки старого жулика, малым даянием оскорблённый, служитель недовольно ворчал:

— Одного пенса, конечно, хватит на пиво в кабачке за углом, однако, мастер, одним пивом, как вы должны знать, сыт не будешь, а вино поднимается в цене день ото дня, бедному человеку из убытка в убыток.

Бросив на руки ему полотенце, Мор сунул руку в карман:

— Вот тебе два. Выпей вина.

Бросив в таз полотенце, с камзолом, переброшенным через плечо, служитель нехотя улыбнулся и, ещё более недовольный, сказал:

— Благодарствуйте, мастер. Какое вино?

Стоя в чистой белой рубашке, принесённой вечером Дороти, в чёрном суконном жилете, приглаживая ладонями отросшие волосы, философ мягко сказал:

— Прости меня, брат, но больше у меня ничего не осталось. Король взял всё, что мог.

Служитель потоптался на месте и со значительным выражением засветившихся жадностью глаз уставился на простой, потёртый жилет.

Поймав его алчущий взгляд, узник засмеялся и понимающе подмигнул:

— Ещё раз прости меня, брат, но жилет свой подарить тебе не могу. Чего доброго, простужусь без него, утро, кажется, свежее. К тому же, к курносой, я полагаю, подобает выйти в виде пристойном.

Надувая влажные губы, Поп извиняющимся голосом приказал:

— Поспеши.

Служитель мешковато, придерживая ухом сползавший камзол, достал из-за пояса длинные ножницы, вроде тех, какие употребляют для стрижки овец, попросил его поворотиться спиной и молча вырезал, как-то медлительно, сухо, с усилием щёлкая ржавыми лезвиями, со спины ворот рубахи, потом срезал и волосы на затылке, больно дёргая их. Когда приготовления были закончены, оба вышли. Мор остался один и стал ждать.

Тем не менее, что до крайности удивило, чувствовал себя нынче лучше, чем вчера. Что за притча? Почему? Отчего? Может быть, потому, что нынче утром всё было кончено, насовсем решено. Пути назад не осталось. Прямая дорога лежала только вперёд, и пройти по ней оставалось очень немного, он же был твёрдо уверен, что выдержит всё с достоинством, пугало больше всего, как бы в эти самые трудные, самые последние двадцать или тридцать минут ожидания старая воля не изменила.

Мор то ложился, ощущая голым затылком холодок плоской, набитой шерстью подушки, то вновь нервно вставал, не находя, чем бы занять праздную мысль. Наконец стал представлять себе то, что предстояло, мысленно видел серую площадь перед собой и серых, угрюмо молчавших людей, вымеривал каждый шаг под пристальным взглядом праздной толпы, сотни раз проходил сквозь широкий проход, оставленный среди неподвижных людей, ступая размеренно, с холодным лицом, с лихорадочно бьющимся сердцем, и с содроганием поднимался на эшафот, затянутый крепом.

Как будто всё получалось как надо, как должно было быть, но снова и снова мысленно прослеживал отчаянный, напоследок доставшийся путь.

Впустили священника в чёрной сутане с белым квадратным воротником, с покрасневшими, может быть от бессонницы, веками, с сухим сероватым лицом, с круглой ямкой на выступающем вперёд подбородке, с потёртым казённым Евангелием в левой руке, с ровным заученным голосом:

— Сын мой, время пришло тебе душу свою раскрыть перед Господом...

Приговорённый поднялся, неподвижно встал перед ним и спокойно сказал:

— Господь простит мне прегрешения.

Священник настойчиво произнёс:

— Оставьте грех гордыни, сын мой...

С мягкой твёрдостью повторил:

— Господь простит сам.

Его вывели наконец.

По бокам шагало двое солдат в сверкающих касках и в панцирях, выступавших ребром на груди, точно им предстояло сражаться с врагом.

Лейтенант шествовал сзади.

Июльское утро было тёплым и светлым. Яркое солнце било прямо в лицо. Воздух был прозрачен и свеж. Мягкий ветер нёс запах зелени и цветов с недалёких лугов, омытых коротким вечерним дождём. Ярко блестели истёртые временем камни двора. Беспечно чирикали воробьи.

Мор жадно вдохнул полной грудью этот чистый, благоухающий, благодетельный воздух. Голова закружилась. К горлу подступила тошнота. Сознание провалилось на миг, не понимал ничего, однако чудом сохранил равновесие, ещё раз жадно вздохнул, медленно выпустил воздух сквозь плотно сжатые губы и медлительно двинулся к распахнутым настежь воротам, заложив руки назад, весь потный от страха, что вот-вот истомлённые силы оставят его и он потеряет себя, завопит, сделает что-то ещё, что навсегда опозорит его.

Впереди рокотало, как море. В нём вдруг стало два человека. Один, обмерев, стиснув лихорадочно побледневшие губы, весь сжавшись в один тугой, напряжённый комок, упрямо бессвязно твердил, что должен, обязан, позабыв уточнить, в чём именно в эти минуты был его долг и в чём именно состояла обязанность, перед кем, перед чем, весь пронизанный ими до последнего вздоха. Второй, непринуждённо улыбаясь теми же побледневшими сухими губами, готов был острить над собой и над тем, что должны были сделать над ним.