Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII
Покачал головой:
— Нет ни малейшей справедливости в том, чтобы отбирать у одних и брать другим то, что отобрано силой.
— Всё зависит от того, у кого отбирать и кто отобрал. Лютер был прав, рассуждая о том, что если мы караем воров топором палача, убийц — верёвкой, а еретиков — огнём, то тем скорее должны напасть на этих вредоносных учителей пагубы, на пап, кардиналов, епископов и всю прочую свору Содома, что нынче находится в Риме, напасть и омыть наши руки в крови.
Вскинул голову и негодующе перебил:
— Правителю подобает о том заботиться всего более, чтобы хорошо и привольно было народу, а не ему самому. Хороший правитель — это пастух, на обязанности которого питать стада коров и овец, а не себя самого. Нищета народа не служит надёжной охраной мира в стране. Где можно найти больше ссор, как не среди собирателей милостыни, даже в священных местах? Кто чаще стремится к перевороту, как не тот, кому нечего терять и кому по этой причине существующий строй жизни не нравится? У кого проявляются более дерзкие порывы привести все дела в замешательство с надеждой откуда-нибудь поживиться, как не у того, кто не владеет ничем, тогда как немногие владеют многим? Поэтому если правитель вызывает у подданных такое презрение или ненависть, что может удержать их в повиновении, только оскорбляя достоинство и вековечные святыни народа, а также ложью и грабежом, тем самым доведя народ свой до нищеты, ибо народу едино, в чей карман потекут поборы на церковь, такому правителю лучше добровольно отказаться от власти, чем удерживать её этими средствами, с помощью которых он хоть и сохраняет свой титул, однако теряет доверие, хуже того — величие. Нет, несовместимо с достоинством проявлять свою власть над людьми обездоленными, над нищими. Скорей достойно проявлять её над людьми достаточными, зажиточными. И, само собой разумеется, несовместимо с достоинством допускать, чтобы немногие жили среди изобилия самых разнузданных удовольствий и наслаждений, а многие стонали и плакали без пищи и крова. Это значит быть сторожем не государства, но одной общей тюрьмы. Нет, я вновь повторяю тебе, правитель должен, никому не вредя, жить на свои личные средства, сводить расход с приходом, обуздывать злодеяния, предупреждая их правильным наставлением, и способствовать обогащению бедных, а не богатых.
Генрих продолжал с невозмутимым лицом, однако щурясь всё больше, сверля иглами выпуклых глаз:
— Ты нетерпелив и некстати перебиваешь меня. До злодеяний мы ещё доберёмся, пожалуй, а пока я хочу, чтобы ты понял как следует, что монастырские земли по праву реформы тоже достанутся мне и что они прежде всего обратятся в пастбища для коров и овец.
Воскликнул, с трудом сдержав гнев:
— Вот, стало быть, как ты рассчитал свои выгоды? А понял ли ты, этой реформой обретаешь ещё десятки тысяч бездомных, бесхлебных бродяг, что станут грабить и убивать, лишь бы снискать себе пропитание?
Король поднял едва приметные рыжеватые брови:
— Каким это образом?
Разъяснил, торопливо дыша, перегибаясь через стол:
— Очень простым способом, Генрих, самым простым! Неужели тебе об этом никто не сказал и ты не додумался сам? Ведь монастырские земли кормят десятки тысяч монахов, которые возделывают их, иногда сами в поте лица, иногда арендаторами, но тоже в поте лица.
— Вот и отлично. Неужели тебе неизвестно, что мне нужны моряки?
— У тебя почти не имеется ни военного, ни торгового флота, какой есть у Венеции, Испании и даже Голландии. Как же ты сможешь всех этих бездомных, бесхлебных бродяг принять на королевскую службу?
— Да ведь не обязательно всех этих бездельников принимать на королевскую службу. Нынче на морях добычи хватает на всех. Испанские галеоны везут американское золото сотнями фунтов, и мои молодцы сами строят небольшие суда, выходят из моих портов под честнейшим купеческим флагом, а в открытом море меняют его на другой и возвращаются к родным берегам зажиточными людьми. Чем не служба для здоровых, крепких мужчин, а других в монастырях я редко видал.
С презрением выдавил из себя:
— Генрих, Генрих! Ведь ты сознательно толкаешь своих подданных на морской разбой и грабёж!
— Полно тебе, Томас. Ты подобен младенцу. Ведь мои подданные в таком случае грабят испанцев, наших заклятых врагов, те, в свою очередь, без пощады и совести грабят американские племена. Если хочешь, можно сказать, что мои подданные всего лишь восстанавливают попранную испанцами справедливость и расчищают нам морские пути, чтобы мы, а не они, стали на них господами.
Усмехнулся устало:
— Попранная справедливость восстанавливалась бы только в том случае, если бы твои подданные возвращали награбленное тем, кто ограблен.
Генрих, запрокинув голову, визгливо захохотал:
— Эк, чего захотел! Разве это возможно? Да и кому отдавать? Ведь ограбленные чаще всего истреблены все до единого!
Покачал головой:
— Грабители грабят грабителей. Пусть так. Но ведь и самый маленький корабль стоит денег, и для того, чтобы построить его, одни твои подданные грабят других твоих подданных уже на английской земле, и по этой причине все дороги нынче не безопасны, да и ночные улицы тоже.
Король выбрал яблоко и держал перед собой на весу на раскрытой ладони:
— В этом ты прав, я согласен. Пора изменить закон о ворах и бродягах. Я вижу, им мало плетей, когда их уличают в бродяжничестве. Что ж, если их во второй раз уличат в том же самом, я прикажу резать уши, в добавление, разумеется, к новым плетям, а на третий пусть вешают их сушиться на солнышке, так-то будет верней.
Вспыхнул:
— И без того наказание заходит за грань справедливости и вредно для блага страны. Простая кража не стоит головы, скорее головы стоит кража большая, ведь одни крадут кусок хлеба, а другие целое состояние. Ни одно наказание не является настолько сильным, чтобы удержать от разбоя тех, у кого нет других способов пропитания и кто оскорблён и испорчен видом богатства, которое почему-то досталось не ему, а другим, как не удержит и тех, кто крадёт состояние единственно оттого, что алчность его ненасытна. Ты бы лучше не подражал дурным педагогам, что чем хуже учат, тем охотней секут. Ты бы лучше унял алчность одних и предоставил все средства к жизни другим, чтобы не стало жестокой необходимости красть и за покражу платить головой.
Генрих с треском разломил яблоко и легко обронил:
— Ты в одном только прав: крадут, к несчастью, не только бродяги.
Подхватил, всё ещё надеясь на что-то:
— Вот именно! Я сотни раз повторял, что ещё больше воруют те, кто купается в роскоши, и те, кто обманут, эти праздные трутни, пристроенные у тебя при дворе или сытые трудом и заслугой отцов. Согласись, что трудно на всё это хладнокровно глядеть, не имея чем накормить голодных детей. Недаром очень у многих, не получивших верного воспитания, возникает законный вопрос, отчего так сытно и весело живут не они, ничем не худшие тех, кто пресыщен, кто не знает чем развлечься от скуки.
Монарх выбрал большую половину и с удовольствием принялся за неё, отмахнувшись небрежно:
— Пусть работают в поте лица, как завещал нам Христос, если не смогли отличиться заслугами, или отправляются в море.
Изумился:
— Где ты видел, чтобы, трудясь в поте лица, кто-нибудь приобрёл столько же, сколько твой секретарь? Это вздор. Никаким трудом не разбогатеешь, эта истина известна и последнему дураку. У кого ещё совесть крепка, тот кое-как удержится на честном пути и в достойной бедности протянет до смертного часа, в котором волен Господь, однако слишком многих легко развращают примеры бесчестья, они тоже лезут наверх, если не подлостью, то преступлением, лишь бы жить не хуже, а лучше других. И сколько ты ни усердствуй в исправлении следствия, до той поры не поможет ничто, пока существует причина, как нас учил Аристотель, то есть, другими словами, пока один не перестанет быть богаче другого. У нас дают никуда не годное воспитание, портят младенца с его первых дней, разжигают алчность, не сдерживают стремление к роскоши, а признают достойным наказания только тогда, когда он, в зрелом возрасте, решается на злое дело, хотя его позорный конец можно было бы предвидеть с самого детства. Мы сами создаём воров и убийц, а потом без жалости, без снисхождения расправляемся с ними, точно они прокажённые.
Обводя блестевшими глазами почти опустошённый поднос, его величество размышлял, чем бы ещё полакомиться, небрежно цедя:
— Законы против воров и бродяг с готовностью утверждает парламент, с удовлетворением встречает страна, потому что они полезны всем тем, кто не ворует, а этих, согласись, большинство.
Иронически подтвердил:
— С этим я соглашусь. Однако ведь это безнравственно, и страна привыкает находить нравственность там, где её нет и быть не могло.
Генрих, отдуваясь, ответил:
