Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
Метаморфозы Вологды настигали нас исподволь, так что у нас всегда было время привыкнуть перед новой порцией дурных новостей: вот подорожала мука, вот пропало масло, вот исчезло уличное освещение. Петроград же я в последний раз видела еще в сравнительно благополучные дни лета 1916-го, так что произошедшие с ним за полтора года перемены поразили меня до глубины души. Самое замечательное было то, что он сделался необыкновенно красив — еще прекраснее, чем был всегда: оказалось, что люди, лошади, вся суетливая обыденная жизнь была ему не к лицу, только отвлекая от его строгой и стройной сущности. Насколько Вологда напоминала в эти месяцы опустившуюся бабу, махнувшую на себя рукой и равнодушно плывущую по течению жизни, настолько Петроград был похож на какого-то Дон Кихота, бестрепетно глядящего в лицо надвигающейся гибели.
Как я и предполагала, запал Мамариной иссяк, стоило нам оказаться на площади Николаевского вокзала. Вся ее самоуверенность как-то разом пропала вместе с лихорадочным возбуждением, не оставлявшим ее последние дни, — возможно, она до последнего надеялась, что тот же слепой счастливый случай, который помог нам устроиться в поезде, еще раз повторится в Петрограде, но увы — этого не произошло. Носильщики здесь, впрочем, водились: плечистый мрачный малый с обвисшими сизыми усами побросал наш скарб на свою тележку, вывез с платформы и скинул в снег рядом с центральным входом. Стейси мы усадили на чемоданы. Мамарина с рассеянным видом осматривалась, как бы не узнавая города. Я понимала ее: в прежние годы плавность путешествий была такова, что, начиная с определенного (очень небольшого) достатка, можно было следовать за несущей тебя волной, практически не прилагая никаких усилий. На привокзальной площади вас ждали зазывалы главных городских гостиниц, наперебой выкликавшие свои условия: достаточно было внять доводам любого из них, чтоб дело сладилось почти автоматически — носильщик перекладывал багаж в коляску (а то и таксомотор), зазывала подсаживал вас под локоток — и через несколько минут езды отельная челядь приступала к деликатнейшей разгрузке.
Нынче эта же никуда не девшаяся деловитость изменила свои формы, как бы отторгнув нас. На вокзальной площади продолжалось ее вечное движение — серая толпа валила из вокзальных ворот, приходя в клубящееся соприкосновение с другой такой же толпой, гомонившей на открытом пространстве, взгляд выхватывал отдельные болезненно запоминавшиеся лица: расстрига с пегой бородой, краснолицая баба с черными гнилыми зубами, солдат с ввалившимся носом — каждый из них, ведомый инстинктом, знал свое место в мире, в отличие от нас. Сколь бы примитивны ни были их желания, у них была отправная точка и конечная цель, как минимум — утолить голод и найти приют. Поразмыслив, я подумала, что для начала этого довольно было бы и нам. На заданный Мамариной прямой вопрос, куда она намеревается прямо сейчас ехать, чтобы покормить и уложить ребенка, я получила столь же прямой ответ, что она не знает и у нее болит голова. Беда была еще в том, что я не представляла, что тем временем сделалось с петроградскими гостиницами: впрочем, судя по отсутствию зазывал, похоже было, что они провалились в ту же тьму небытия, что и все прочее. В любом случае, с нашими финансами (я почему-то предполагала, что Мамарина если и захватила с собой какие-нибудь средства, то самые скромные) лучше было вести себя поэкономнее. В бесконечное отчаяние меня приводило то, что все прежние привычки и навыки улетели в тартарары: я не могла пойти в вокзальное бюро, не могла спросить совета у городового, не могла пролистать «Весь Петроград» — а только стояла, трясясь от злости при виде моей нелепой спутницы, с коровьей невозмутимостью разглядывавшей привокзальную жизнь.
Больше всего мне хотелось выхватить у нее Стейси и уйти с ней, не оглядываясь: наверное, даже в новых условиях уж как-нибудь я справилась бы с тем, чтобы прокормить и ее и себя. Но, как и раньше, что-то слишком человеческое мне мешало. Все равно надо было действовать — и я, строго-настрого наказав ей держать Стейси и не спускать ее с рук, попробовала взять два из трех наших чемоданов. Мамарина, мелко закивав, подхватила девочку и с испугом воззрилась на меня. Удивительно, но чемоданы оказались не такой уж неподъемной ношей: скорее неудобной и непривычной. Оттащив два чемодана на двадцать саженей, я вернулась к Мамариной, взяла чемодан и картонку и велела ей следовать за собой. Таким неповоротливым манером мы продолжали двигаться вдоль вокзальной площади, пока не добрались до относительно безлюдных улиц. Ощущения у меня были странные: сквозь физический неуют, неприятные ощущения от волглой одежды (от напряжения я покрылась каким-то липким потом) и общее чувство нелепости ситуации пробивался какой-то особенный нутряной азарт. У каждого русского, принадлежащего к одному из привилегированных сословий, есть чувство первородного греха перед братом усталым, страдающим братом, который несет за ним чемоданы в номер и получает за это гривен-ник в подставленную лодочкой ладошку. «Что там гривенник, — думает русский барин, оставшись один, открывая несессер и разглядывая свое пухловатое привлекательное лицо в зеркало, — поможет ли гривенник, когда все так подло устроено, что один вынужден таскать чемоданы за другим». Так вот, ничто не избавляет так от этих вековых угрызений совести, как необходимость самому волочить собственный багаж: так, говорят, писатель Толстой выходил в поле с плугом, чтобы излечиться от вековечной вины перед собственными крестьянами.
Никакой цели у меня не было: мне просто хотелось убраться прочь от вокзала, но я почти не удивилась, когда на втором или третьем углу нам бросилась в глаза небольшая вывеска «Меблированные комнаты Лион» (в Петербург пришла московская мода называть меблирашки иностранными именами: там были «Америка», и «Мадрид», и «Тулуза»). Для нас там нашлись две комнаты — и я с большим удовольствием передала багаж на попечение шустрого малого в грязноватом сюртучке, который мгновенно его перетаскал к нам на этаж. Он же доставил нам обед из ближайшей кухмистерской (причем не забыл, что я не ем скоромного) и распорядился насчет самовара: собственно, если не считать немыслимых цен, которые он затребовал за свои услуги, было
