Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев

миру тогда станет как в аду. Так вот, может быть, его и послали вниз, к нам, грешничкам, чтобы он посмотрел, каково в миру бывает. В общем, работал он у мужика — не сказать, чтобы лучше всех, но и не хуже других. Но однажды в него словно бес вселился — это в ангела-то. Шел он мимо церкви, да как начал вдруг в нее камнями бросать! Поднимает с земли и мечет, один за другим, только что ничего не разбил, а все они сбоку да сверху летели, но народ напугался, кто-то даже попрятался. Потом надоело ангелу кидать камни, пошел дальше и видит — кабак, а в нем мужики сидят и беленькую пьют — день-то праздничный. Тогда он при виде кабака на колени повалился, кланяется ему в землю, крестится, молитву читает. Тут мужики выбежали, богохульства такого не стерпели и погнали его оттуда, да еще тумаков надавали. А дальше встречает он нищего, который в той деревне был вроде юродивого, а кое-кто вообще его за святого почитал: всегда старались ему дать копеечку, а у кого копеечки нет — хоть ситного кусок. Так ангел наш как увидел его — прямо с бранью накинулся и даже погнался за ним, пока тот нищий через забор не перемахнул в чужой двор, только тут от него отстал.

Ну, мужики пошли к попу и говорят — дескать, ангел-то наш сбесился, а может, он и не ангел никакой. Поп говорит: приведите его. Сбегали, привели — тот идет спокойно, как ни в чем не бывало, даже усмехается. Поп у него спрашивает: что это ты, такой-рассякой собачий сын, в церковь Божью камни бросаешь, на кабак молитву творишь, а юродивого нашего Силуана, человека Божия, норовишь обидеть? А ангел так посмотрел вокруг, улыбнулся и отвечает. В Божью церковь, говорит, я кидал камни оттого, что над ней нечисть вилась и на крышу уже садилась, а я ее отгонял. На кабак молился потому, что там крестьяне сидели и душу свою топили в вине окаянном, так я за спасение их души и молился, и о вразумлении заодно. А нищий ваш никакой не нищий и не юродивый — специально кривляется, а деньги копит и под матрасом своим прячет, у честных нищих хлеб отнимает. Призадумались мужики.

— А дальше что?

— А дальше ничего. Может быть, пошли и под матрасом у нищего пошарили, а может, и нет. Об этом, как у нас говорится, источники умалчивают. А вам, между прочим, уже и пора, мамочка нас заждалась, верно? (обратился он к Стейси). Не завидую я вам, если честно. Мир вы, конечно, повидаете, но спокойствия не дождетесь. А что еще нужно человеку, кроме спокойствия и свободы? Напишите вот записочку, да и на словах я все передам.

Он протянул мне огрызок карандаша и четверть листа бумаги, явно старинной, с водяными знаками в виде грифонов. Посадив Стейси на лавку и краем глаза поглядывая, чтобы она с нее не упала, я быстро написала несколько слов — что Мамарину неостановимо тянет в Петроград, что мне приходится ехать с ней, и что у Клавдии, похоже, тиф, так что к ней надо вызвать врача. Сложив листок вчетверо, я подала его Монахову. Он его немедленно развернул и прочитал.

— Какой великолепный почерк, — проговорил он задумчиво. — Ну, с Богом, ступайте.

— Гауффф, — сказала собака.

4

Втайне я надеялась, что Мамарину наконец отпустит этот порыв негаданной ажитации, который гнал ее с неизвестной целью за тридевять земель (а в глубине души шевелилась смежная мысль — что она тем временем соберется и уедет одна, оставив дочку мне). Обеим этим надеждам сбыться не пришлось: я застала ее внизу, в прихожей, одетой в какую-то кротовью шубку, которую я раньше у нее не видела, и буквально притопывающей от нетерпения. Когда я спросила ее, как себя чувствует Клавдия, она уставилась на меня так, как будто впервые слышала это имя: похоже, она даже ни разу к ней не заходила. Доктора тоже до сих пор не было. Раздев Стейси, я оставила ее матери, попросив покормить, а сама побежала к Клавдии. Почему-то я была уверена, что она умерла — вероятно, профессиональная привычка для каждого события представлять его наиболее трагическую концовку — но, по счастью, ошиблась. Она была в том же положении — очень слабая, но живая и в сознании. Глаза у нее были по-прежнему красные, а к прочим симптомам добавилась еще и сыпь на животе и груди. Воду она всю выпила, так что мне пришлось бежать на кухню, где я обнаружила пустой чан: отчего-то мужик-истопник, аккуратно приносивший по утрам воду с колонки, сегодня этой частью обязанностей пренебрег (хотя печи были протоплены). Мамарина тем временем и не думала кормить ребенка, а, напротив, что-то ей, как взрослой, втолковывала: «Вот приедем в Петроград, найдем там дядю Гавриила, он добьется аудиенции у обер-прокурора…» — завидев меня с ведром, она начала строго мне выговаривать, дескать, из-за того, что я «копаюсь», мы рискуем не успеть на поезд. С трудом сдержавшись, я надела сапожки, накинула пальто и отправилась к колонке за водой. По пути я размышляла, как быстро вдруг все эти невероятные прежде вещи сделались для меня обыденными: еще год назад мысль о том, чтобы самой отнести чемодан в отель или, например, помыть посуду после ужина показалась бы мне совершенной нелепицей — и вот я, как кухарка, бегу чуть не с коромыслом по грязной мостовой и не вижу в этом ничего противоестественного. Очереди, к счастью, не было, так что, набрав воды, я быстро вернулась и хотя бы напоила больную.

Отобрав Стейси у Мамариной, которая посмотрела на меня волком, но не сказала ни слова, я отвела ее на кухню и накормила бисквитами с молоком и яблоком. Несколько бисквитов я отнесла и Клавдии, но та категорически отказалась есть. Я рассказала ей о моей неудачной попытке вызвать доктора Риттера, о визите к Шленскому, о том, что мне страшно не хочется ее оставлять, но отпускать полубезумную Мамарину с девочкой мне не нравится еще больше… В какую-то минуту я даже думала, не открыться ли ей — мелькнула у меня мысль, не была ли она приставлена к Рундальцову так же, как я к Стейси, но все-таки многолетняя привычка к скрытности меня остановила. Конечно, я совершенно не боялась от нее заразиться: человеческие хвори к нам не пристают. Рассказывая ей о своем сегодняшнем дне и объясняя,