Элизабет Гилберт - Происхождение всех вещей

Однако речь Завтра Утром не породила в сердце Альмы того смирения и благости, которые стали для нее символом скромной маленькой миссии преподобного Уэллса. В этом человеке определенно не было ни капли смирения и благости. Напротив, Альма никогда еще не встречала столь дерзкого и уверенного в себе мужчину. Она вспомнила цитату из Цицерона, пришедшую на ум, на знакомой ей звучной латыни (единственный язык, который, как ей казалось, мог противостоять красноречию этого туземного оратора, подобно грому обрушившемуся на головы восторженного люда, чему она сейчас была свидетелем): «Nemo umquam neque poeta neque orator fuit, qui quemquam meliorem quam se arbitraretur». (Не было еще на свете такого поэта или оратора, который не считал бы себя лучшим.)

Остаток дня прошел еще более сумбурно.

Посредством крайне эффективного таитянского телеграфа (команда быстроногих горластых сорванцов) по острову быстро разнесся слух, что приехал Завтра Утром, и на берегу залива Матавай с каждым часом становилось все более шумно и многолюдно. Альма хотела отыскать преподобного Уэллса — у нее к нему было много вопросов, — но его крошечную фигурку то и дело поглощала толпа, и ей лишь изредка удавалось увидеть его мельком: преподобный сиял от счастья, а его белые волосы трепал сильный ветер. Сестру Ману Альме также перехватить не удалось; та так разволновалась, что потеряла свою огромную соломенную шляпу, и рыдала, как школьница, в толпе щебечущих взбудораженных женщин. Мальчишек из банды Хиро тоже нигде не было видно — точнее, они были здесь, в толпе, но передвигались так быстро, что Альма ни за что бы не успела поймать их и расспросить.

Затем люди на пляже, словно приняв единогласное решение, приступили к празднованию. Расчистили место для борцовских и боксерских поединков. Молодые люди срывали с себя рубашки, натирались кокосовым маслом и вступали в бой. Вдоль берега носились дети, устраивая импровизированные гонки. На песке начертили круг, и начался петушиный бой. Появились музыканты, те принесли с собой самые разнообразные инструменты, от туземных барабанов и флейт до европейских рожков и скрипок, и загремела музыка. В другой части берега мужчины усердно копали яму для костра и выкладывали ее камнями. Предполагался великий пир. Вскоре Альма увидела сестру Ману, которая неожиданно схватила свинью, прижала ее к земле и зарезала, к вящему ужасу скотины. При виде этого Альма невольно возмутилась: как долго она ждала возможности отведать свинины, а Завтра Утром понадобилось только явиться, и вот, пожалуйста, дело сделано. Уверенной рукой Ману разделала свинью длинным ножом. Она с улыбкой вытянула из нее кишки, как хозяйка, тянущая помадку всем на забаву. Ману и еще несколько дюжих женщин поднесли тушу свиньи к открытому пламени в яме, чтобы опалить щетину. Затем обернули ее листьями и опустили на горячие камни. На смерть свинью сопроводили и немало цыплят, павших жертвами поклонения туземцев Завтра Утром.

Альма увидела, как мимо пробежала миловидная Этини с охапкой плодов хлебного дерева. Альма подскочила к ней и, тронув за плечо, спросила:

— Сестра Этини, прошу, скажите: кто такой Завтра Утром?

Этини повернулась к ней с широкой улыбкой.

— Сын преподобного Уэллса, — отвечала она.

— Сын преподобного Уэллса? — переспросила Альма. Но у преподобного Уэллса были только дочери, и лишь одна из них осталась в живых. Если бы сестра Этини не говорила по-английски так бегло и правильно, Альма решила бы, что та ошиблась.

— Его сын по тайо, — пояснила Этини. — Завтра Утром — его приемный сын. Он и мой сын тоже, и сестры Ману. Он сын всех в этом поселке! По тайо все мы семья.

— Но откуда он родом? — спросила Альма.

— Отсюда, — отвечала Этини, не скрывая того, что чрезвычайно гордится этим фактом. — Завтра Утром — наш земляк.

— Но откуда он приехал сегодня?

— Он прибыл с Райатеа, где теперь живет. У него там своя миссия. На Райатеа он добился огромных успехов, а ведь когда-то жители этого острова были враждебнее всего настроены к истинному Богу. Люди, которых он привез с собой сегодня, это его новообращенные, точнее, лишь некоторые из них. На самом деле их намного больше.

У Альмы осталось множество вопросов, но сестра Этини спешила на праздник, поэтому Альма поблагодарила ее и отпустила. Затем села в тени, под кустом гуавы, у реки. Значит, Завтра Утром прибыл с Райатеа. «Он проделал неблизкий путь», — с восхищением подумала женщина. Постепенно ситуация начала проясняться. Теперь Альма вспомнила, как преподобный Уэллс рассказывал ей о своих приемных сыновьях — образцовых выпускниках миссионерской школы в заливе Матавай, каждый из которых основал собственную миссию на одном из дальних островов. Альма помнила, что среди островов, упомянутых Уэллсом, был и Райатеа, однако он никогда не упоминал имени Завтра Утром. Это имя Альма бы запомнила. Преподобный Уэллс назвал его иначе.

Тут Альма увидела, что мимо снова бежит сестра Этини, на этот раз с пустыми руками; и снова она бросилась к ней и преградила ей путь. Альма знала, что мешает ей, но ничего не могла с собой поделать.

— Сестра Этини, — спросила она, — а как зовут Завтра Утром?

Сестра Этини растерялась.

— Его так и зовут — Завтра Утром, — отвечала она.

— Но как его называет брат Уэллс?

— А! — Глаза сестры Этини озарились пониманием. — Брат Уэллс зовет его таитянским именем — Таматоа Маре. А Завтра Утром — прозвище, которое он сам себе придумал, когда был еще ребенком! И он предпочитает, чтобы его называли так. Он был так способен к языку, сестра Уиттакер, — лучшего ученика у меня, пожалуй, и не было — и даже в самом раннем детстве смог расслышать, что его таитянское имя немного похоже на эти английские слова.[59] Он всегда был очень умен. А теперь нам всем кажется, что имя это ему очень подходит, ведь он вселяет такую надежду в каждого, кого встретит! Как новый день.

— Как новый день, — эхом отозвалась Альма.

— Вот именно.

— Сестра Этини, — проговорила Альма, — простите, но я должна задать вам один последний вопрос. Когда Таматоа Маре в последний раз был здесь, в заливе Матавай?

Учительница отвечала не раздумывая:

— В ноябре тысяча восемьсот пятидесятого года.

Сестра Этини побежала дальше. Альма же снова присела в тени и стала смотреть, как вокруг нее на берегу разворачивается праздничное буйство. Но смотрела она без радости. На сердце она ощущала вмятину, точно кто-то невидимый надавил пальцем ей на грудь и оставил глубокий отпечаток.

В ноябре 1850 года умер Амброуз Пайк.

Подобраться близко к Завтра Утром Альме удалось не сразу. В тот вечер грянул невиданный пир — торжество, достойное монарха (видимо, именно так этого человека здесь и воспринимали). Берег заполонили сотни таитян; они ели жареную свинину, рыбу, плоды хлебного дерева и лакомились сладостями из маранты, ямсом и плодами бесчисленных кокосовых пальм. Зажгли огромные костры, и народ пустился в пляс, но, разумеется, это были не те непристойные танцы, которыми так славился Таити, а вполне традиционный танец, тот, что у таитян назывался хура. Но даже его в любом другом миссионерском поселке исполнить бы не разрешили. Однако Альма знала, что преподобный Уэллс иногда позволяет туземцам его станцевать. («Я просто не вижу в этом ничего плохого», — однажды поведал он ей; со временем Альма начала думать, что эта часто повторяемая им фраза могла бы стать для преподобного Уэллса настоящим девизом.)

Прежде Альма никогда не видела, как исполняется этот танец, и увлеченно наблюдала за танцорами, как и все вокруг. Музыка была медленной и плавной. Юные танцовщицы вплели в свои волосы тройные нити жасмина и гардении и надели на шею ожерелья из цветов. У некоторых девушек на лице были отметины от оспы, но сегодня, в свете костров, все казались одинаково прекрасными. Даже под бесформенными платьями с длинными рукавами и высоким воротом, которые соответствовали всем миссионерским предписаниям, угадывались движения их рук и бедер. Бесспорно, это был самый соблазнительный танец из всех, что когда-либо видела Альма; она дивилась тому, как соблазнительно танцовщицы двигали одними лишь руками, и даже представить не могла, что чувствовал ее отец, глядя на подобное выступление в далеком, 1777 году, когда женщины танцевали в одних лишь юбках из травы. Должно быть, для мальчишки из Ричмонда, пытающегося хранить целомудрие, это было то еще зрелище.

Время от времени в круг хура впрыгивали атлетически сложенные юноши, изображая комичное шутовское вторжение. Сперва Альма подумала, что смысл этого действа в том, чтобы разбавить шуткой эротический накал, однако вскоре и движения юношей вышли за рамки приличий. Все они то и дело пытались схватить танцовщиц, но девушки грациозно вырывались из их тисков, ни разу при этом не оступившись. При этом казалось, что даже самые маленькие дети понимали скрытый смысл разыгрываемого представления — вожделение и укор — и покатывались со смеху, отчего казались гораздо проницательнее, чем было положено в их возрасте. Да что там, даже сестра Ману, образец сдержанности и христианского благочестия, не удержалась, прыгнула в круг и присоединилась к танцовщицам хура, с поразительной грацией извиваясь и покачиваясь всем своим грузным телом. Когда же один из молодых танцоров набросился на сестру Ману, она позволила себя схватить, к восторгу ревущей толпы. Затем танцор прижался к ее бедру и выполнил ряд толчков, смысл которых ни у кого не мог вызвать сомнений; сестра Ману одарила его кокетливым взглядом и продолжала танцевать.