История Германии в ХХ веке. Том I - Ульрих Херберт
Социальная политика режима продолжала политику своих предшественников, но не была простым продолжением традиций со времен Бисмарка. Скорее, ориентация на результат и постулаты о социальном равенстве были здесь связаны критериями расовой гигиены. Целью этой трудовой и социальной политики было продвижение «ценных» с точки зрения социального поведения и труда членов народной общности сообщества. Необходимо было улучшить условия их жизни и работы, поддержать семьи и повысить рождаемость, чтобы увеличить долю «ценного» элемента в «народном организме». В то же время обременявшие «тело народа» «неполноценные» существа, в соответствии с принятой социальной политикой подлежали выявлению, отсеиванию и изоляции. Жесткие меры, принимаемые полицейскими службами и военно-экономической администрацией против «лодырей», «нежелающих трудиться» и «асоциалов», показывают тесную связь между социальной дисциплиной и преследованиями по соображениям «расовой гигиены»[73].
В целом в первые три года после 1933 года нацистскому режиму удалось привлечь на свою сторону часть рабочего класса. Помимо снижения уровня безработицы, растущего значения социальной политики и пропаганды социального равенства, успехи во внешней политике и восприятия Гитлера как человека, который преуспел во всем, за что ни возьмется, в этом случае возымели наибольшее значение. Явное неприятие или безразличие к режиму и его политике таким образом все чаще сменялось одновременным одобрением одних и неприятием других правительственных мер. Однако это означало, что принципиальная оппозиция гитлеровской диктатуре, характерная для части рабочего класса, объединенной до 1933 года в социалистический лагерь, теперь в значительной степени исчезла[74].
В сельскохозяйственном секторе первоначальная ситуация была иной. Во всей Европе переход от аграрного к индустриальному обществу был связан со значительными социальными и политическими потрясениями. Начиная с 1870‑х годов, а в Великобритании и раньше того, значительная часть сельскохозяйственной рабочей силы была поглощена процветающей промышленностью. Глубокий экономический кризис 1929 года прервал такое развитие событий, и громче зазвучали голоса критиков промышленности, выступавших за отделение сельского хозяйства от динамики и рисков промышленного капитализма. В Германии ярким выражением этого развития стали крестьянские протесты конца 1920‑х годов, а также постоянные попытки восточногерманского крупного сельского хозяйства призвать государство облегчить долг нерентабельных хозяйств.
После 1933 года национал-социалисты оказались перед дилеммой: с одной стороны, укрепление крестьянства как «источника крови» германского народа лежало в основе их политических убеждений. С другой стороны, примат перевооружения и цель «свободы от блокад» требовали значительного увеличения производства германского сельского хозяйства, чтобы существенно снизить долю импорта продовольствия. Более того, после военного бума 1935 года вновь началась миграция сельского населения в промышленные города, что лишило сельское хозяйство как никогда остро необходимой рабочей силы.
В условиях рыночной экономики это усилило бы давление, направленное на повышение производительности сельского хозяйства за счет более широкого использования машин. Но поскольку курс гитлеровского правительства на вооружение направлял все инвестиции в промышленность, это было возможным лишь до определенной степени. Тем не менее к 1938 году удалось увеличить стоимость сельскохозяйственной продукции на 20 процентов по сравнению с 1928 годом и примерно на столько же сократить импорт продовольствия. Это стало возможным также и за счет жесткого контроля государства над сельскохозяйственным сектором. Уже в 1933 году все сельскохозяйственные ассоциации были объединены в Министерство продовольствия и сельского хозяйства, которое теперь контролировало производство, цены, каналы сбыта и внешнюю торговлю и направляло их в соответствии с целями, заданными курсом на войну. В итоге это привело к значительному росту производства, несмотря на непрекращающийся отток рабочей силы, хотя поставленная в начале войны задача «самообеспечения» так и не была выполнена.
В то же время около одной пятой крестьянских хозяйств получили особый статус. Принятый еще в сентябре 1933 года закон объявил около миллиона преимущественно средних хозяйств «наследственными хозяйствами». Они больше не могли быть проданы и должны были безраздельно передаваться по наследству первородному сыну. Эти поместья выдавались крестьянскому «роду» в качестве вечной вотчины и, таким образом, должны были быть полностью выведены из капиталистического рынка земли. Это вполне соответствовало аграрно-романтическим идеям критиков цивилизации предыдущих десятилетий, но было трудно совместить с целями аграрной политики режима, направленной на повышение эффективности сельского хозяйства и увеличение производства. Возникшие противоречия не были разрешены, но были частично преодолены после начала войны путем массового привлечения иностранных подневольных рабочих в сельское хозяйство Германии.
В долгосрочной перспективе, однако, согласно планам нацистских аграрных политиков, структура сельских территорий должна была быть полностью и систематически изменена: мелкие фермы подлежали ликвидации, отсталость сельскохозяйственного сектора по сравнению с промышленным должна была быть компенсирована механизацией и научным управлением экономикой, а избыточное сельское население следовало переселить в Восточную и Центральную Европу, за счет чего только и можно было уменьшить «недостаток пространства» в Германии. Еще в 1936 году такие планы казались безумными и оторванными от жизни, но потребовалось всего три года, чтобы предпринять первые шаги по их реализации[75].
Отношение буржуазии к национал-социализму также не было лишено противоречий. С одной стороны, нацисты преподносили себя как ярко выраженных борцов с буржуазией; постулаты народной общности и национал-социализма вызывали ужас в деловых кругах и в кругах буржуазии образования, причем плебейский дух коричневых ополченцев вызывал возмущенное неприятие у средних классов даже больше, чем их политические взгляды[76]. В то же время национал-социалисты во многом сами были продуктом буржуазной критики цивилизации, культивировавшейся с начала века в антиурбанистических фантазиях молодежного движения, а также в воинственных выступлениях военных клубов или в критическом радикализме интеллектуалов «Консервативной революции» по отношению к современности.
Если взять в качестве примера германскую профессуру, «основную корпорацию буржуазии образования» (Велер), то эти связи быстро становятся очевидными. Национал-социалисты раньше и легче заявили о себе в университетах, чем в обществе в целом. Это было связано, с одной стороны, с тем, что среди студентов было много приверженцев фёлькиш-радикализма, а с другой, с тем, что подавляющее большинство университетских профессоров питали резко национально-консервативные и антиреспубликанские настроения. Координаты их политического мировоззрения были легко узнаваемы: противостояние Веймару и Версалю, убежденность в необходимости пересмотра результатов Первой мировой войны, в том числе, если потребуется, военным путем, стремление к сильному, неподконтрольному парламенту правительству, критика культурной современности Запада и желание восстановить элитарные структуры вопреки нивелирующим тенденциям демократического государства всеобщего благосостояния. Ярый антисемитизм и мышление в биологических категориях также были широко распространены, но не универсальны.
Очевидны обширные совпадения с позициями радикальных фёлькиш-правых, среди которых были и национал-социалисты. Тем не менее профессура германских университетов держалась от нацистов на расстоянии, хотя бы потому, что многие профессора с большим сомнением относились к «грубой
