Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев. Книга 2
— А чего же их пристращивать, — возразил Пугачёв, — ежели они моим именем крепости берут? Пущай стараются.
— Для порядку-ба… — сказал Шигаев и, вынув из карманов руки, сел прямо.
— Как порядок учнут рушить, так и не токмо что вызвать, а и повесить можно, — и Пугачёв обратился к чернобородому гонцу:
— Толкуй, казак, дале.
— А комендант Бузулукской крепости-то, фамиль Вульф , еще раньше того сбежал. Как узнал он, что полковник Чернышев в плен угодил, убег со всем семейством. А тут вскорости ваш Илья Федорович Арапов с казаками прикатил в Бузулук, склады провиантские опечатал все, обобрал самолучших лошадей — и был таков. А в конце ноября и мы на двадцати санях понаехали. Жилкин с Перешиби-Носом велели вина из складов выкатить. Тут все мы, грешным делом, в гульбу пошли! Уж не брани нас, батюшка. Два попа тоже гулеванили с нами.
Некий солдат-старик опился в смерть. Во! Через день опять Арапов наскакал со своими. Тогда мы, все совокупясь, побежали на конях помещичьи именья зорить. Мужиков подбивали к тебе, батюшка, иттить, а двух бурмистров — вздернули. — Казак вынул из-за пазухи бумагу, протянул Пугачёву, сказал:
— Это вот от атамана Арапова списочек, чего да чего шлет он тебе. Вели, батюшка, примать. Обоз подходит сюды.
Максим Горшков шершавым басом огласил бумагу.
«Его императорскому величеству и всея России государю Петру Федоровичу от атамана Ильи Арапова покорнейший рапорт. При всей случившейся радостной вашего величества оказии, от изверженных и недостойных рабов, которые бесчувственно, осмелясь, сами себя отреклись, захвачено разных сортов кусу и прочих вещей, при сем с нарочным, в покорности моей, посылаются: сахару три головы, винограду сушеного бочонков два, рыбы свежей — осетер один, севрюга одна, белорыбица одна, севрюг провесных две, урюку небольшое число, завернутое в бумажке, сорочинской пшеницы, водки сладкой, сургуча два пучка, бумаги писчей одна стопа, сотов три гнезда, гусей да уток по четыре гнезда, масла коровьего кадка, маку фунтов с десять».
Пугачёв был необычайно доволен столь задачливым днем. Уфа заперта, Бузулук взят, форпосты и мелкие крепостишки Самарской линии передались ему, подвозят добро с казной. А перед этим — Кар разбит. Чернышев в полон попал, Валленштерн не единожды трепку получал. После таких событий не грешно и передохнуть, разгуляться. И вот царь-батюшка с атаманом поехали под вечерок верхами в Каргалу, к знакомым татарам. Увязался с ними и Митька Лысов. В Берде начальником остался Максим Шигаев, который и велел объявить по казачьим полкам, чтоб завтра с утра казаки приходили в канцелярию получать денежное жалованье.
2Гости бражничали в Каргале до третьих петухов. Хозяина, сметливого татарина Мусу Улеева, Пугачёв поставил каргалинским атаманом, а татарина Абрешита произвел в сотники. Ночью Пугачёвские атаманы разгуливали по улице в обнимку с татарами, пели песни, играли на дудках, целовались.
Пугачёв был крепче всех, да и пил в меру, он шел твердо, его по обе стороны поддерживали две красивые татарки в бархатных, вышитых золотом невысоких шапочках-тюбетейках и в накинутых на плечи меховых шелково-узорчатых охабнях. Одна из них — жена Мусы Улеева, другая — жена Абрешита. Молодые женщины украдкой целовали государя в щеки, он на ходу немножко с ними заигрывал. Они весело смеялись, наперебой что-то лопотали ему по-татарски. Он ничего не понимал, только встряхивал бородой, широко улыбался и, стараясь быть вежливым, то и дело говорил им:
— Ась, ась? Благодарствую… В гости, мол, приезжайте, в Берду…
Саблея, нестивал. Шурум-бурум, шох-ворох…
Татары провожали их, как самых наипочетных гостей, дружными залпами из самострелов. Атаманы в ответ дали прощальный салют из своих пистолетов.
Был предутренний час. Лобастая луна стояла высоко, окруженная яркими звездами, как новый среди гривенников рубль. Просторы голубели. Тишина.
Только каргалинские собаки, разбуженные выстрелами, все еще побрехивали вдали.
— Братцы-атаманы! — сказал Лысов. — А пошто мы все пьяны, а батюшка тверезый?
— Батюшка хош и не мене тебя пил, — сказал Пугачёв, — а вот, брось на дорогу шапку, я на всем скаку дно ей вырву.
— А ежели не того… не вырвешь?
— Тогда назови меня никудышным псом!
Лысов, пьяно раскачиваясь в седле, помчался вперед, швырнул в снег шапку — в лунном свете она ярко чернела на голубом сугробе. Пугачёв вынул из-за пояса пистолет, гикнул и, вихрем проносясь мимо шапки, выстрелил в нее. Шапка подпрыгнула и, как черная курица, распустила крылья. Все захохотали. Митька Лысов подцепил пикой шапку — на снегу остались клочья мерлушки — кой-как надел её на лысую голову, по-злому сказал:
— Ну и черт ты, батюшка!.. Не иначе, как с анчуткой неумытым знаешься… Ведь шапка-то дорогая, новая… Пес ты и есть, а не царь!
Отъехавший Пугачёв этих дерзких слов не слыхал. Безбородый, похожий на скопца, Максим Горшков, сверкнув прищуренными глазами, громыхнул Митьке басом:
— Ты дурнинку-то эту брось!
— А то что? — задышливо спросил Митька Лысов и с мстительной ухмылкой уставился в спину удалявшегося Пугачёва.
— А вот что! — крикнул суровый Овчинников. — Ссадим тебя с коня да хороших лещей по шее надаем…
Не слушая его, стиснув зубы, Митька нагнулся, гикнул — и пику наперевес — полным карьером помчался на Пугачёва. Тот, ничего не подозревая, ехал впереди ровным шагом. Чуя недоброе, атаманы ринулись вслед Митьке, заполошно кричали:
— Берегись, батюшка! Берегись, ваше величество!
Но было уже поздно. Налетевший Митька с силой ударил Пугачёва пикой в левую лопатку. Пугачёв держался в седле крепко, как дуб в земле, он только клюнул носом и схватился за шапку, а Митька Лысов от сильного ответного толчка кувырнулся прямо в снег, как сброшенный с воза куль.
Остро отточенная пика легко вспорола толстый меховой чекмень Пугачёва и смаху уперлась в стальную, поверх рубахи кольчугу. Все соскочили с коней: Почиталин, Творогов, Витошнов, Горшков, Яким Давилин, Овчинников.
Все окружили Пугачёва. Пегая кобылка Лысова, переступив всеми четырьмя ногами, повернулась к своему хозяину и с удивлением глядела на него, поверженного в снег, влажными, светящимися глазами, как бы силясь спросить, по какой причине его угораздило в сугроб?
— На сей раз прошибся ты, Лысов, — сказал Пугачёв спокойным, застуженным голосом. — Не добыл кровушки-то моей.
— Здоров ли, батюшка? Цел ли? Не покарябал ли он тебя? — сыпались в его сторону вопросы близких.
— Нетути. Как видите, невредим!
— Вставай, чертяка! — грозно, хором, закричали на Митьку.
Тот повалился Пугачёву в ноги, сквозь шапку без дна мутно блеснул под луной лысый череп.
— Спьяну, спьяну это я, — вопил он. — Прости, надежа-государь, прости, милостивец!.. Ведь мне попритчилось, что я под Оренбургом Матюшку Бородина пикой-то пырнул. — Лысов лил пьяные слезы, но волчьи глаза его были трезвы, жестки.
— Как повелишь поступить с ним, ваше величество? — спросил Яким Давилин…
— Встань, Лысов! — сказал Пугачёв, взглянул на Митьку и брезгливо сплюнул. — Встань, да другой раз не окаянствуй. Не окаянствуй, говорю!
Лысов, кряхтя, поднялся, с нахальцем взглянул в лицо казаков: «Что, мол, много взяли?» — и с быстротой росомахи вскочил в седло. Его кобылка, видя, что все пришло в порядок, удовлетворенно встряхнула хвостом и с игривостью повела глазом на гнедого Пугачёвского жеребца.
Неспешной бежью все тронулись в путь.
— Воля твоя, батюшка! — хмурясь, проговорил Овчинников. — А Лысову надлежало бы всыпать для порядку.
— Нет мне охоты идти на комара с рогатиной, — ответил Пугачёв раздраженно.
Лысов запыхтел, сравнялся с Пугачёвым и, притворно всхлипнув, прогнусил:
— Ты завсегда, ваше величество, кровно обижаешь меня. Вот опять… комаром обозвал.
— Какой там комар, ты вошь! — вскричал атаман Овчинников. — А ну, покажи руки, сними рукавицы! — Снова все остановились. — Давилин с Почиталиным, сдерните-ка с него рукавички-то козловые.
На пальцах Лысова заблестели крупные, в драгоценных каменьях, перстни.
— Откуда взял? — сурово спросил Лысова Пугачёв.
— А уж это мое дело… Не из твоих сундуков, что в подполье у себя держишь.
— То не мои сундуки, а государственные, — повысил Пугачёв голос. — Я вчерась из них три тысячи рублей Шигаеву выдал на жалованье казакам. Ты, супротивник, опять в щеть идешь?
— Не я, а ты, батюшка, в щеть-то идешь, — заикаясь и гнусавя, стал выкрикивать Лысов. — Ты за всяко-просто обиду мне чинишь… Много на мне обид твоих, батюшка! Я то все помню…
— Засохни, гнида! — заорал на него Овчинников и пригрозил нагайкой.
— Сам засохни, хромой черт, бараньи твои глаза! — огрызнулся Митька и, выпустив поводья, стал истерично бить себя кулаками в грудь. — Накипело во мне!.. Дайте мне обиду выкричать! Меня тоже погоди обижать-то!.. Я полковник! Я выборный полковник!.. За меня войско заступится…
