Валерий Есенков - Восхождение. Кромвель
Следом в Лондон явилось трое солдат. Они передали Скиппону своё заявление. В нём восемь кавалерийских полков, самых боеспособных во всей парламентской армии, которыми во время войны командовали Кромвель, Ферфакс, Айртон, Флитвуд, Рич, Батлер, Уолли и Шеффилд, отказывались от похода в Ирландию. Это заявление также было прочитано на заседании нижней палаты:
«Нам коварно расставляют сети, ищут только предлога, чтобы удалить офицеров, которых любят солдаты, потворствуют нескольким честолюбцам, которые долго были рабами, а теперь вкусили власти и готовы превратиться в тиранов, чтобы сделаться нашими повелителями».
Это был громкий сигнал. Если офицеры всего лишь просили гарантий, солдаты обвиняли депутатов в честолюбии, в стремлении установить новую тиранию, лишь бы сохранить власть.
Представители нации возмутились. Эту ни в чём не повинную троицу, всего лишь парламентёров от массы солдат, они потребовали к ответу. Солдаты бестрепетно встали перед решёткой нижней палаты. Председатель начал допрос:
— Где сочинили это письмо?
— В собрании полков.
— Кто его написал?
— Представители, выбранные в каждом полку.
— Оно было одобрено вашими офицерами?
— Немногие из них даже знают об этом.
— Знаете ли вы, что только сторонники короля могли выкинуть подобную выходку? Не принадлежали ли вы к кавалерам когда-нибудь сами?
— Мы поступили на службу парламенту ещё до сражения при Эджхилле и с тех пор не оставляли её.
Тут один из них вышел вперёд:
— В одном сражении я получил пять ранений. Я упал. Генерал Скиппон подошёл ко мне и дал мне пять шиллингов, чтобы я мог найти себе скорую помощь. Пусть генерал теперь скажет, сказал ли я правду.
Скиппон поднялся и подтвердил:
— Да, он не солгал.
Председатель наконец подошёл к самому главному:
— Что значит то место, где вы говорите о каких-то тиранах?
— Мы делегаты от наших полков. Если вам будет угодно дать письменные запросы, то мы доставим их в наши полки и принесём вам ответ.
Солдаты отвечали независимо и достойно, что приняли за дерзость. В зале поднялся беспорядочный шум, раздавались угрозы. Казалось, один Кромвель понял, что означала эта независимость и чем угрожало это достоинство. Он склонился к уху Эдмунда Ледлоу и прошептал: «Этот народ до тех пор не угомонится, пока армия не схватит их за уши и не выбросит их вон из парламента».
Нижняя палата не шла ни на какие уступки, но поручила Кромвелю, Айртону, Скиппону, Ферфаксу и другим генералам, которые пользовались доверием у военных, восстановить порядок и добиться повиновения. В начале мая Кромвель и его боевые соратники прибыли к армии. Кромвель её не узнал. Раскол между офицерами и солдатами был очевиден. Армией командовал уже не Ферфакс, а два совета, совет офицеров и совет агитаторов, причём офицеры были растеряны, а солдаты сплочены в единое целое. Когда их совет собирался, в полках собирали по четыре пенса с солдата на его содержание.
Благодаря этому дисциплина ещё не упала, но брожение в умах уже началось. Библия была отложена в сторону. Солдаты зачитывались памфлетами Лильберна и его верных последователей. Эти сочинения расходились цитатами. В глазах солдат они стали статьями законов. Теперь они не проводили время за толкованием Библии и не пели псалмов, а о том, что высшая власть в государстве принадлежит самой нации, что её представители не должны забывать, что они только избраны на определённый срок и потому должны делать не то, что им хочется, а то, что несёт благо всем.
Кромвелю нетрудно было понять, что солдатская масса склонялась к республике. Он не был республиканцем и не мог допустить, чтобы его солдаты попытались свергнуть короля и учредить в Англии республиканскую форму правления. Однако видел, что тут нельзя идти напролом, как это делал парламент, что силой тут ничего не добьёшься. Сначала было необходимо образумить и сплотить офицеров, а потом восстановить их авторитет и ту власть, которая была у них, когда он ими командовал, и которую они потеряли так быстро и так неразумно.
И генерал собрал совещание офицеров в тихом городке Сафрон Уолден. Он предложил вести заседание Скиппону, а сам сидел рядом и долго молчал. Офицеров было около двухсот человек. Они были возбуждены и кричали. Каждый спешил высказаться, никто не слушал товарища по оружию. В этой неразберихе Скиппон пытался навести хоть какой-то порядок. Он то и дело одёргивал самых зарвавшихся крикунов и беспомощно повторял:
— Да выслушайте же друг друга, милорды!
Кромвель слушал внимательно. Требования были всё те же: жалованье, амнистия, пенсии. Новым было только одно: они требовали восстановить своё право на подачу петиций, которое парламент так глупо поспешил отменить. Это были законные требования. Возразить на них было нечего. Генерал поднялся, и шум постепенно утих. Он дал честное слово, что парламент выплатит деньги, для начала за две недели, но видел, что главное было не в этом. Его офицеры потеряли себя и забыли свой долг. И Кромвель стал говорить о том, в чём состоит этот долг. Они должны помнить, что они все на виду и что солдаты берут с них пример, им не следует забывать, что именно парламент наделил их полномочиями и что по этой причине они должны хранить верность парламенту, их обязанность внушать воинам, что необходимо повиноваться властям, ибо если в стране наступит анархия, то из этого не получится ничего, кроме беспорядков и безобразий.
Офицеры успокоились и разошлись, однако в армии мало что изменилось. Совет офицеров собирался снова и снова, а решить ничего не мог, пока своё мнение не выскажет совет агитаторов, а совет агитаторов не мог высказать своего мнения, пока сами агитаторами не посовещаются с солдатами, которые выбрали их. Анархия уже началась. Кромвель отправлял председателю нижней палаты письмо за письмом. Его письма становились всё озабоченней, всё тревожней. Он признавался, что истощил все средства для усмирения армии и ничего не добился, наблюдал, как с каждым днём падает его прежде безоговорочный авторитет, не мог не понимать, что ещё несколько недель, может быть, дней, и он сам сделается в глазах солдат подозрительным и ненавистным.
Ему оставалось только выполнить данное слово, ведь он любил повторять, что появился на свет и всегда оставался джентльменом. Генерал возвратился в Вестминстер, считая себя представителем армии в нижней палате и полагая своим долгом защищать её интересы, но его уже не слушал никто.
Представители нации совершали глупость за глупостью. Им вообразилось, что они смогут противостоять вышедшей из повиновения армии. Своим постановлением они сместили командиров народного ополчения, которые были индепендентами. Их место заняли пресвитериане, преданные парламенту. Все входы и выходы из Вестминстера охранялись усиленной стражей. Двенадцать тысяч фунтов стерлингов было прибавлено на её содержание. В Лондоне собрались офицеры распущенной армии Эссекса и выражали готовность встать на защиту парламента. Уоллер и Масси горели желанием встать во главе.
Это было не только глупо, но и смешно. Ремесленники, торговцы и безработные Лондона во главе с кучкой плохих офицеров, не раз битых кавалерами в армии Эссекса, рассчитывали противостоять десяткам тысяч победоносных солдат. В нижней и верхней палате парламента возник химерический план. Они намеревались вновь призвать отряды шотландцев, собрать рассеявшихся по стране монархистов, присоединить их к народному ополчению, поставить во главе этого нового воинства короля.
Дело оставалось за государем. Его необходимо было перетащить на сторону пресвитерианского большинства. Казалось, пресвитериане делали для этого достаточно. Они содержали монарха хоть и под стражей, но роскошно, ему отдавали все королевские почести, к нему относились с почтением и слушали его, преклонив колено. Чего бы ещё?
Однако всё это было всего-навсего соблюдение внешних приличий. По существу же пресвитериане обращались с высочайшей особой грубо, а порой и бесчеловечно, удалили всех преданных слуг и самых верных придворных, что ещё можно было объяснить соблюдением безопасности, запретили переписку с королевой.
Этого, по мнению пресвитериан, было мало. Карла лишили возможности видеть детей, а главное, права исповедовать англиканскую веру, которой он оставался верен, несмотря ни на что. Сколько узник ни просил, его лишали обедни и не допускали к нему капелланов. Напротив, приставили двух проповедников пресвитерианского толка, отправлявших службы по пресвитерианскому образцу. Король постоянно отказывался присутствовать при этом кощунстве, каким было пресвитерианство, по его убеждениям, и потому оставался без богослужения, что было для него самым тяжким лишением.
На что же рассчитывали представители нации, оскверняя и насилуя его веру. Они предполагали в своём заблуждении, что пленнику просто-напросто некуда деться, ведь рано или поздно он должен понять, что у него и у парламента один враг и что признание пресвитерианства господствующей религией остаётся для него единственным средством спасения.
