Теодор Парницкий - Серебряные орлы
Ты спрашиваешь о Болеславе Ламберте, польском князе и монахе. Я знаю о нем много, это верно. Другому бы я, пожалуй, не передал всего, что о нем знаю: забота о благе королевства Англии велела бы мне опустить то или иное. Но тебе, друг и брат, я опишу все обстоятельно. Рад, что могу быть этим полезен. И еще верю, что истинное благо Англии и истинное благо польского князя, которому ты служишь, как ты пишешь, — это общее благо…
"Истинное благо", дважды употребленное в этом письме, было подчеркнуто красным. Подчеркнул Этельнот и начало следующего периода: видимо, ему очень важно было, чтобы внимание Аарона не скользнуло слишком бегло по словам о частом, к сожалению, забвении, что датчане являются общим врагом и Англии, и польского князя.
Премного ошибся король Этельред, полагая, что серебро более надежный союзник против ужасных норманнов, нежели дружина далекого польского владыки. Разумный человек не подумает дурно о Болеславе по той причине, что он предложил союз, дружбу и сестру свою владыке датчан, если принять во внимание, что те, получив от нас серебро, готовы против него и обратиться. Но пусть знает Болеслав: если попустит Христос господь наш покорение нашего благословенного края датскими варварами, то недолго будет польский князь наслаждаться властью на своем побережье. Еще немного, и вы увидите ладьи норманнов не только у замка Йомсборг, не только в Гданьском заливе, но и под Познанью, а может быть, и под далеким Краковом. Государь, которому ты служишь, Аарон, ратоборствует с благочестивым римским императором из-за любой пяди славянской земли, словно бы и вовсе не помнит того, что хорошо знали отцы его: не с Запада, а с Севера насылают страшную погибель демоны на славянские земли. Нет более ужасной угрозы, чем та, что приходит с моря. Пусть не тешит себя Болеслав слабой надеждой, что если он не островом правит, то и не подстерегает его никакая опасность в глубине лесов, удаленных от моря. Как яд через уста попадает в жилы и по всему телу разливается, проникая в желудок и сердце, так разольются датские ладьи по всему княжеству Болеслава, проскальзывая по жилам рек. Не ссорьтесь с римским императором, кидайте все свои войска на морской берег. Более скажу: вместе с императором ударьте на, Данию, гнездо морских демонов: не только королевству Англии поможете, а и себе.
Геенна поглотила Свена, мерзкого отступника от Христовой веры. Канут, сын его, мнит себя благочестивым христианином, но мы то хорошо знаем, чего стоит его благочестие. Хитрый варвар, куда хитрее своего отца, стремится подкупить англов и саксов мнимой набожностью, хочет отвратить от законного короля Этельреда сердце его подданных, мало этому Кану ту мечтаний о набегах и грабежах — хочет вырвать священную корону у благородной крови Альфреда и Этельстана[25]. Поистине черный был бы это день для королевства англов и саксов, если бы и впрямь священная корона оказалась на голове варвара. Конец счастию, конец добродетели, конец всякой науке. Нет, скорей мы все как один ляжем костьми, а не признаем варвара королем Англии.
Далеко от нас до польского края, но я знаю, Аарон, что великую еще силу имеет мерзкое язычество во владениях Болеслава, и особенно среди тех славянских племен, которые глубоким клином входят со стороны моря между владениями Болеслава и саксов. На кого же уповают эти закоренелые язычники? Так же, как отцы их и деды, только на датчан. Потому что хоть те и другие под разными именами своих мерзких богов почитают, по сути братья они по ненависти к единому богу и к кресту. Помешкайте немного — и жестокая рука Кану та ляжет на все английское королевство; погодите, пока все богатство англов и саксов превратится в новые ладьи, в новое оружие, в новые головы и новые мышцы воинов, тогда увидите, как отбросит Канут пинком, будто ненужного пса, свою лживую христианскую набожность, — увидите, как поспешит на помощь поморским славянам, братьям своим по мерзкой вере, увидите, как в Кракове, далеком от моря, будут высматривать подданные Болеслава паруса, под которыми приплывут демонопоклонники, чтобы вместе с теми, кто сейчас прикидывается, будто почитает Христа, сокрушать владычество Христово, а вместе с ним и Болеславово владычество. Не ждите, пока придет эта страшная минута, не ведите тяжбу с императором — идите к морю, к морю. Ударьте по Кануту с тыла: время еще есть, еще не пала Англия — а когда падет, падете и вы.
Когда земледелец хочет спасти свои посевы, он с корнями вырывает ядовитые сорняки. Когда огонь и меч императорских и Болеславовых дружин поразят самое сердце датского язычества, рухнет мощь норманнов в Англии — как стебли подсеченные, втопчет их в землю вооруженная нога англов и саксов. И тогда великий радостный плач вознесется к небесам над нашим благословенным островом — над островом, который, как мать, вскормил тебя, Аарон, милый брат мой. И будто сгнившие листья, опадут на землю и в прах обратятся последние надежды славянских язычников: неоткуда им будет ждать помощи. В искреннем сокрушении падут они тогда ничком перед крестом: обратят ревностный слух к словам искупления, которые текут из твоих уст и всех тех, кто поддерживает Болеслава в святом деле введения славян в то Христово иго, о котором сказано в Писании: "иго мое благо, и бремя мое легко".
Сначала уничтожить датское язычество, потом славянское — вот один общий путь для римского императора и польского владыки, взывал издалека к Аарону англичанин Этельнот, озадачивая и поражая тынецкого аббата исходящей от всего письма убежденностью, что для них там на острове римский император и Болеслав абсолютно равные силы, словно они ничего не знают и знать не хотят о том, что Болеслав — это ленник Генриха, что в его руки он вкладывал свои ладони, что нес перед ним меч в Мерзебурге до церкви. "Ты служишь могучему мужу, Аарон, королю поистине сильнейшему в христианском мире, хотя он еще не носит короны, так что не замедли использовать свою близость к этому могущественному мужу во благо Англии, той, что сделала из тебя, бедного сироты, многоученого мудреца".
Аарон растроганно перечитывал призыв Этельнота помочь Англии, но вместе с растроганностью начала появляться и тревога. Ведь о том же самом, что и вновь объявившийся друг, взывает Рихеза, ту же самую цель указывает, хотя в обратном порядке. Не ссориться с императором Генрихом, а совместно с ним до основания сокрушить сначала славянское язычество, а потом датское — многократно повторяла она, в особенности с тех пор, как дошла до Кракова весть, что Болеслав явно начал поддерживать в Чехии сторонников Яромира вопреки воле императора Генриха Второго, который передал Удальриху чешскую землю как императорский лен.
И хотя искреннее желание блага — как он подчеркивал, блага Болеславу — исходило от всего письма Этельнота, хотя он сообщал Аарону много любопытных и ценных сведений о Болеславе Ламберте, который даже в далекой Нормандии подле изгнанного короля Этельреда строит козни против своего первородного брата Болеслава, Аарон не мог избавиться от тревоги, ведь если Этельнот и Рихеза советуют одно и то же, то ничего, кроме вреда, это Болеславу не принесет. И он стал даже опасаться, а что будет, когда Антоний прочтет письмо Этельнота и усмотрит в нем скрытый смысл — что-нибудь такое, чего сам Аарон не уловил, — тогда он готов будет видеть в этом письме доказательство связи тынецкого аббата с врагами Болеслава.
— Как будто я блуждаю в темной комнате, к невидимым стенам которой жмутся заговорщики! — взывал Аарон наедине с собою в отчаянии и ужасе. — Говорят, я ученый, большой мудрец, а совсем не понимаю, что вокруг меня творится. Бежать, бежать отсюда как можно скорей! Вот неожиданно в Англии объявился старый, надежный друг: поеду к нему, паду ему в объятия, буду молить о прибежище, о помощи — пригожусь там в нашей гластонберийской школе. Действительно, в Англии мое место: она была моей кормилицей и наставницей в мудрости и всяких искусствах.
Но по мере того, как вчитывался он в письмо Этельнота, все больше приходил к убеждению: пожалуй, прав далекий друг, говоря, что именно служа Болеславу Аарон может принести много пользы Англии, кормилице своей и учительнице. Там, на острове, война бушует без устали: норманны жестоко убивают служителей Христовых, неспокойно там, опасно, совсем не так, как в Тынце или в Кракове! А с него после Рима, после Карриона, после Кордовы хватит тревог и опасностей! Нигде не будет ему так хорошо, как под надежной опекой Болеслава, — нигде не будет так спокойно, так безопасно. Поистине великое это дело, святое дело: темных поляков утверждать в Христовой вере!
Но главное-то заключалось в том, что Аарон никак не решится уйти от Рихезы. Какими-то чарами приковала она его к себе — любимец Сильвестра Второго смеялся над верой в чары, а вот теперь начинал верить в них с каждым днем все сильнее. Да и Тимофей тоже смеялся над этими чарами, однако не спешил внушить своему старому другу, как бессильны демоны перед правом божьим, управляющим земными делами. Колдовство это было или не колдовство, но каждое обстоятельное и глубокое размышление Аарона об отъезде из Польши кончалось шумом в ушах, стуком в висках, вторящих глубокому убеждению, что от Рихезы он не уйдет, служить ей не перестанет. Она за руку проведет его через темную комнату, где, прижавшись к стенам и в углах, скрывается кто-то невидимый, но страшный, и у него нету силы вырвать руку из ее руки, и никогда он не вырвет — пойдет всюду, куда она его за собой повлечет. "Кто повлечет? Кто? — взывал он к себе чужим каким-то голосом, впиваясь перепуганными глазами в ночной мрак. — Как это кто? — тут же отвечал ему собственный голос. — Та, которую ты назвал во сне по имени".
