Дэвид Вейс - Возвышенное и земное
– Это ведь там катается знать, правда?
– Да. Но мы вовсе не потому туда едем.
– А почему же, Вольфганг?
– Пратер – самое лучшее место для прогулки в экипаже. – И самое романтичное, подумал он.
Среди всей этой роскоши Вольфганг вовсе не казался Констанце маленьким и незаметным, как в свое время пренебрежительно высказывалась о нем Алоизия. У него на зависть нежная кожа, большая, внушительная голова и высокий, выпуклый лоб. Однако, если учесть неправильные черты лица – слишком пухлые щеки и чуть искривленный нос, – его трудно назвать красивым. Впрочем оживляясь, он становился вполне привлекательным. Вот как сейчас, подумала Констанца: стоило экипажу тронуться – и Вольфганг сразу сделался веселым и безмятежным.
– До чего я люблю путешествовать! – воскликнул он. – Люблю стук колес, их ритм. Вам, Констанца, первой я в этом признаюсь.
– Вам это помогает писать музыку?
– Не совсем. Но езда вдохновляет меня, рождает желание сочинять. Вероятно, потому, что мне пришлось много поездить в детстве.
– А тогда вы тоже любили путешествовать?
– Очень, когда задумывался над этим. Чаще всего мне казалось, иначе и жить нельзя, да и слишком я бывал всегда занят.
Они въехали в Пратер, и Вольфганг показывал Констанце великолепную аллею, обрамленную по обеим сторонам огромными каштанами.
– Ну разве можно не любить Вену?
– Я почти не знаю город. Мне редко приходится бывать дальше Петерплац.
– Мы это наверстаем. Я покажу вам Дунай и Гринцинг.
– Люди осадят.
– Они и так осудят, видя нас вместе. Чего вы боитесь? Ей не понравился оттенок пренебрежения в его голосе, и она промолчала. А потом, приятнее было смотреть по сторонам, а не разговаривать – экипажи знатных господ вызывали у Констанцы восторг и изумление. Говорят, иногда сам император выезжает кататься по Пратеру, желая показать свою демократичность и готовность разделить с подданными их радости. Когда Вольфганг приветливо улыбнулся красивой женщине средних лет, проехавшей мимо в просторном голубом экипаже, в Констанце заговорила ревность.
– Кто это? – отрывисто спросила она.
– Графиня Тун. Мой близкий друг.
– Какая старая!
– В тридцать семь лет? Многим мужчинам нравятся женщины в этом возрасте.
Она вдруг спросила:
– Вам непременно надо ехать завтра к князю Кобенцлу?
– Я думал, вы не против моей поездки. По крайней мepе, какое-то время отдохнете от меня, разве вы так не говорили?
– То было ни прошлой неделе.
– Но я еду туда отдохнуть и писать музыку.
– Почему мы не пишите музыку дома? Ведь мама взяла напрокат фортепьяно.
– Очень мило с ее стороны, но как откажешь Кобенцлу? – Ему важно поскорее закончить шесть сонат для скрипки фортепьяно; Артариа, музыкальный издатель, кажется, всерьез заинтересован, а деньги сейчас очень нужны. Он не сомневался: и загородном имении Кобенцла работа пойдет на лад.
Мне будет скучно без вас, – призналась Констанца.
– Я вернусь и конце июля.
– Вы думаете, Артариа понравятся сонаты? – В голосе девушки слышалась искренняя озабоченность.
– А вам они нравятся? Вольфганг, вы еще спрашиваете! – Я привезу вам оттуда подарок.
– Браслет? Кружева? Ленты?
Oн уклонился от ответа.
– Известно ли вам, что Пратер был королевским охотничьим заповедником, пока Иосиф не открыл его для широкой публики? Когда я ребенком играл с Марией Антуанеттой, принцесса думала, что у меня, как и у нее, есть свой собственный охотничий парк.
– Вы были с ней так хорошо знакомы? – с благоговейным трепетом спросила Констанца.
– Она смотрела на меня как на игрушку.
– Но вы и вправду играли для королей Франции и Англии? Он замялся:
– Да. Не такой уж великий подвиг, как представляется некоторым. Ни настоящей музыкальностью, ни вкусом они не отличались.
Вольфганг почувствовал, как рука девушки сильнее сжалась в его руке, и в той части Пратера, где никого вокруг не было, Констанца дала себя поцеловать. А потом, высвободившись, сказала:
– Не надо. О нас могут плохо подумать.
Уже смеркалось, когда они вернулись на Петерплац. Вольфганг пытался объяснить причину опоздания – на Пратере не протолкнешься, но госпожа Вебер смерила его скептическим взглядом и сказала:
– Я знаю, господин Моцарт, вы не обманете честную девушку, но ваша неосторожность может вызвать ненужные толки.
Он залился краской и с жаром ответил:
– Честью Констанцы я дорожу больше, чем кто бы то ни было, и первый готов оберегать ее.
– Надеюсь. В противном случае мне самой придется сопровождать вас повсюду.
Констанца скорчила гримасу и тайком от матери сунула Вольфгангу под дверь записку. В записке говорилось:
«Запомните, Вольфганг, я жду от Вас по возвращении подарок. Хороший подарок».
В Рейзенберге, летней резиденции князя Кобенцла, Вольфганг чувствовал себя как дома. Расположено поместье было прекрасно, и из окон открывался чудесный вид на горную гряду Каленберг, подступавшую к Вене с востока и; почти граничившую с Леопольдсбергом, где около ста лет назад была прорвана турецкая осада. Поместье находилось в часе езды от Вены, и в ясный день вдалеке различались очертания города.
Кобенцл обеспечил Вольфгангу все удобства. Князь сам отвозил его письма в город на почту, предоставил в распоряжение композитора музыкальную комнату и штейновское фортепьяно, купил нотную бумагу, перья, чернила и утверждал, что почитает за честь служить его таланту. Кроме того, князя очень интересовало, как пройдет встреча Вольфганга со Стефани, намеченная на август. Как-то раз, сидя после обеда за чашкой кофе с пирожными, Кобенцл сказал:
– Конечно, Стефани может добиться постановки оперы по своему либретто, и все же не разумнее ли поискать либреттиста получше?
– Кого бы вы предложили? – спросил Вольфганг. Князь отличался хорошим вкусом и имел большие связи.
– Самых лучших. Шекспира или Мольера. Мольер идеально подошел бы для оперы-буффа, и представляете, как подошел бы «Гамлет» или «Отелло» для оперы-сериа.
– Их стихи затмят любую музыку.
– Только но вашу.
– Спасибо, князь Кобенцл, надо писать либретто для музыки, а не приспосабливать музыку к стихам. Были бы Шекспир или Мольер сейчас живы, мы бы работали вместе. Но где я найду человека, который сможет подогнать их стихи под мою музыку?
– А вам нигогда не приходило и голову попробовать это самому, Вольфганг?
– Случалось. Но и не либреттист, хотя некоторые находят у меня литературный дар. Я композитор и должен сочиним, музыку на готовый текст.
– Чтобы выразить определенную идею.
– И чтобы подчеркнуть драматизм действия. В этом суть. В опере поэзия должна всегда быть послушной слугой музыки. Иначе нельзя.
– Глюк с вами не согласился бы.
– Уходя с его оперы, что вы помните – сюжет или музыку?
– Разумеется, музыку. И все-таки мне кажется, у вас могло бы получиться интереснейшее соединение.
– А я боюсь, скорее недоразумение.
– Моцарт и Мольер. Или Моцарт и Шекспир. Нет, я не согласен с вами.
– Ваше сиятельство, суждение ваше весьма для меня лестно. Я высоко ценю обоих поэтов, в особенности Мольера. Но Мольера сейчас нет с нами, а живого либреттиста, по крайней мере, всегда можно заставить переделать либретто так, чтобы оно соответствовало музыке.
– И вы действительно рассчитываете добиться этого от Стефани или от кого-либо другого?
– Я всегда надеюсь на лучшее и готов к худшему.
Вольфганг снова решительно взялся за работу. Нужно было написать еще две сонаты, но он так скучал без Констанцы! Ее не назовешь красавицей, как Алоизию, и не так она остроумна, как графиня Тун, и не так изысканна, как Кобенцл, но все-таки воскресенье, проведенное с ней в Пратере, было одним из счастливейших дней в его жизни. И постепенно воспоминание об этом дне стало основной темой его первой сонаты. Мысли, давно созревшие в голове, складывались в эпитафию чудесному дню, который они провели вместе. Ее тонкая, стройная фигурка незримо присутствовала в его музыке. И по мере того как складывалась соната – милая и простая, как Констанца его мечты, – чувство одиночества отступало.
В последней сонате звучало совсем иное настроение. Вольфганг сделал ее мучительной и взволнованной, и все же музыка искрилась и переливалась и была предельно мелодичной. Он построил ее так, словно партии фортепьяно и скрипки были концертирующими. И в то же время они были неразрывны – одна была немыслима без другой. Вольфганг надеялся, что Констанце обе сонаты понравятся так же, как нравились ему.
Он вернулся в Вену раньше, чем предполагал, – очень уж хотелось поскорее преподнести сонаты Констанце и насладиться ее радостью. Но никто его не ждал. Он вошел в дом Веберов, никем не замеченный, и, подходя к гостиной, услышал визгливый голос госпожи Вебер:
– Констанца, я говорила, не печь сегодня сразу все оладьи.
