Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина
В зале раздались смешки. Кто-то смачно выругался, выразив восхищение чекистской работой. Женщины впечатлительно охали.
Морозов выбился в передний, поперечный проход. Он рассчитывал пробраться к кромке сцены посередине трехметровой дистанции между чекистами и оттуда выстрелить – чтобы наверняка. В своих снайперских способностях он не был уверен. Записку в потном кулаке держал наготове. Правая рука переместилась под свитер, лежала на рукояти.
– …К примеру, в Муроме церковники собирались с помощью завербованного персонала туберкулезного диспансера заразить бациллами чахотки городской водопровод…
Фраза будто гибким прутом хлестнула Морозова по лицу. Перед глазами потемнело, сцену и сидящих на ней заволокло точно туманом. Посреди серой мути возникла белая, сияющая голова старика, разговаривавшего с ним во сне. «Не мсти за нее, – додумал его невысказанные слова Морозов. – Она уже высоко…»
– Назад, гражданин!
Из тумана возник чекист. Почти не глядя на Морозова, он цепко ухватил его за правое предплечье. «Записка…» – взмахнул тот бумажкой. Энкавэдист отобрал записку. Морозов повернулся и боком стал пробивать себе обратный путь. Его запущенную под свитер ладонь чекист не заметил.
Пока он таранил дорогу до выхода из зала, револьвер выскользнул из-под пояса брюк и нырнул в штанину. Морозов чувствовал, как наган проваливается вниз, к ботинкам, но удержать не мог, было слишком тесно.
– Так что мы можем смело заявить, товарищи, что и эта церковная карта фашистских разведок бита!.. – убеждал избирателей майор Лаврушин.
Морозов вернулся к полуторке, запрыгнул в кабину и с ходу дал по газам. Ясная, как июньское небо на рассвете, и внезапная, как снег в августе, звенела мысль: «Они сами себе палачи. Его убьют свои. Как Ягоду. Как Кирова. Как Зиновьева и других… Скоро. Очень скоро. Бог не Ерошка, видит же немножко…»
19
Настоятель Благовещенского собора отец Павел Устюжин редко виделся с женой. Она приезжала из Владимира в Муром несколько раз в году, оставалась с ним на пару дней и возвращалась к младшим детям. Каждая встреча была счастьем и радостью: не могли наговориться друг с другом, наглядеться один на другого. Заморенная неустройством жизни, тревогами за мужа, а теперь еще и за арестованного старшего сына, Клавдия в эти дни расцветала – столько нежности и любви он получал от нее.
Отец Павел берег свою семью от себя же. Формально они с женой были в разводе. Он запрещал ей приезжать чаще. И каждый раз с камнем на сердце провожал до станции. Всякий раз печаль разлуки утяжелялась раздумьем: напоследок виделись или даст еще Бог немного земного счастья, новых свиданий украдкой?
Он ждал ареста изо дня в день и со дня на день. Ждать становилось все нестерпимее. Душа болезненно желала, чтобы все как-нибудь и хоть чем-нибудь разрешилось уже. Тюрьма так тюрьма. А если нет, то… «Господи, помилуй мя, грешного иерея Твоего, дай мне с терпением и смирением переносить все, что Ты посылаешь нам…»
Записку на дом отцу Павлу принес днем незнакомый мальчонка. Лет шести, с льняными кудрями из-под шапки. Если отмыть до розовых щек и переодеть – будет купидон с картин художников прошлого века.
– Ты чей же такой будешь? – невольно улыбнулся отец Павел.
– Я папкин и мамкин.
– Это хорошо, что у тебя и папка, и мамка, – всерьез ответил священник. – А от кого записка?
– Папка не велел сказывать, – потянул носом малец.
– А кто твой папка? – опять улыбнулся отец Павел.
– Милиционер! – с гордостью выпалил «купидон» и шмыгнул через дверь на улицу.
Священник развернул записку.
«Батюшка, вы меня не знаете, но прошу мне поверить. 18 ноября НКВД будет проводить аресты. Наметили брать всех церковников города, слобод и подгородных сел. Обвинят в диверсиях и свержении власти. Это не шутки. Если можете, уезжайте и другим скажите. Не подписываюсь. Я свое дело сделал, предупредил. Дальше как хотите. Записку эту сожгите».
Он перечитал сообщение дважды. В то, что это правда, а не чей-то злой розыгрыш, поверилось сразу. Отец Павел спрятал записку в рукав подрясника и поднялся на второй этаж, в свою комнату. Клавдия хлопотала над чаем.
– Кто приходил? – весело спросила она.
– Хорошенький такой малышок, – принужденно рассмеялся муж. – Тебе бы моментально захотелось его потискать и расцеловать.
Он присел за стол, поймал руку Клавдии и приник к ней губами.
– Я так люблю тебя, жена. Жалко тебя отпускать обратно. На станцию часа через три поедем?
– А ты и не отпускай! – Клавдия прижала к себе его голову и долго держала. Потом вздохнула: – Да нет, что я. Дома дети, а денег у них нет… Бедный мой Павлушка, как я тебя жалею. Как мне тебя не хватает… А зачем этот хорошенький младенец приходил?
Клавдия словно что-то чувствовала, глазами настойчиво требовала ответа.
– Записку принес, – честно и как можно беззаботнее ответил муж. – Завтра пойду исповедовать и причащать болящую прихожанку.
Жена разлила по чашкам светлый, морковного цвета чай и со смехом заговорила:
– А я тут почему-то вспомнила, как ты в шестнадцатом году ходил пешком в паломничество ко гробу Серафима Саровского, в лаптях и с котомкой. Вернулся – от тебя один скелет остался, ноги страшно стерты – как только шел! А потом рассказывал мне о своих приключениях. Я даже записала все это в дневнике, особенно про сельского учителя, у которого ты заночевал. Как он тебя принял за убогого крестьянина и поучал о вреде религии, о бессмысленности хождений по святым местам…
– Еще и Ренана мне цитировал, толковал его вкривь и вкось, – поддакивал отец Павел, с улыбкой вспоминая былое.
– А потом ты разбил все его положения, разъяснил и Ренана и довел бедолагу до страшного изумления.
– «Кто ж ты такой?! Ты, что ли, читаешь много?» – вскричал священник, изображая посрамленного сельского учителя.
– «Да, конечно, читаю я много, – женским басом Клавдия представила ответ паломника. – Два года назад окончил Московскую академию, а теперь работаю преподавателем в семинарии».
– Но расстались мы с ним друзьями, хоть он и был страшно смущен, – хохотал отец Павел.
– А я тогда смотрела на тебя, когда ты, изможденный, заснул, – посерьезнела жена, – и думала: нужны ли такие подвиги? Христианство – это величайшая любовь, а тут все какой-то аскетизм, страдания, мучения, ограничения, посты… Все думала и думала, и мне
