Анна Антоновская - Базалетский бой
— Поэтому спешно и приехал, что боялся вашего буйства! — проговорил Гогоришвили. — Не время, дорогие, характер ностевский показывать. Могут воспользоваться и тоже угостят, чем не следует.
— Ты что, быть покорными нам советуешь? — удивился дед Димитрия и подскочил так, словно на поле битвы выставил щит и вскинул копье.
— Не будет покорности! Кто с Великим Моурави под одним небом прожил, тот не знает смирения! — Павле нахохлился, как орел.
— Я не о смирении говорю, дорогой Павле, а об умном способе сохранить если не богатство, то хоть замок в целости.
— Уже сохранили! — затрясся от смеха прадед Матарса, подмигнув друзьям. — Зайди, друг, в замок: долго не засидятся в нем незваные гости!
— Занозу им в спину! — от всей души пожелал дед Димитрия.
— Лучше ниже! — уточнил прадед Матарса.
Раскатистый хохот огласил берег реки. Нет, здесь никто не покорится!
— А со скотом как? — Гогоришвили подыскивал доводы умерить пыл воинствующих ностевцев.
— Со скотом? Тоже так, — усмехнулся муж Вардиси. — Половину в горах скрыли, как от врагов; многие стада к родителям «барсов» угнали. К тебе, дорогой Заур, тоже отправили, — наверно, другой тропой скакал, потому не встретил, — под общий гогот закончил седеющий зять Эрасти.
— Все же хоть немного рогатых оставили? — забеспокоился Гогоришвили.
— Почему не оставили? Как может дом без скота жить? Я себе взял трех хвостатых овец, стареющую корову и двух коз. Что делать, Саакадзе давно Носте покинул, кто раньше много имел, на здоровье скушал, а кто мало совсем бедным остался. Вот бабо Кетеван до последней курицы отправила к отцу Элизбара и такое целый день кричала: «Чтобы птиц, выкормленных при Георгии Саакадзе, поедали враги? Пусть я раньше ослепну!..» Тут все женщины ее одобрили. Сейчас чуточку жалеем, ни одной индюшки не сохранилось, чтобы тебя, дорогой гость, сациви накормить.
— Сациви тогда угостим, когда наш Георгий вернется и тупой шашкой, как гусей из огорода, выгонит непрошеных владельцев.
— К вам такое слово, — осторожно начал Гогоришвили. — Наш Георгий не только оружием побеждал, больше умом. Если ум тоже спрятали, как куриц, плохую услугу окажете Великому Моурави. Царские посланцы обрадуются и совсем непокорных уничтожат.
— Как уничтожат? Убьют? — изумился прадед Матарса.
— Почему убьют? Другое придумали: всех ностевцев по разным царским селениям раскидать. Подумайте, всю жизнь вместе были, а за непокорность друг может друга больше не встретить.
Безмолвие сковало берег, тяжелое, как ледяная глыба. Пожухли яркие переливы красок, придававшие только что горам, раке и долине очарование безоблачного дня, и тягучая серая муть, словно растворив голубоватые крутосклоны, застлала даль.
Дед Димитрия с ужасом почувствовал, как призрачны мечты и жестока явь. «Уйти от всего, что с детства стало душою! Перестать дышать воздухом, неизменно чистым, как родник! Уйти от прадеда Матарса! Лучше…» Дед Димитрия прижал к губам ладонь, словно боялся, что вот-вот вырвется стон и выдаст самое сокровенное. Он смотрел — и не узнавал знакомые, дорогие лица. Искаженные страхом и отчаянием, они словно поблекли в туманах осени, уже далеко… далеко за пределами не только Носте, но и… всей земли.
Гогоришвили окинул взглядом берег, встревоженных ностевцев и подумал: «Упаси, иверская, подсказать врагам то, что немыслимо! Нет страшнее казни для ностевцев, чем разъединить их», — и ободряюще вслух сказал:
— Если с почетом встретите, все останется по-старому. Что делать, на их дворе сейчас праздник, у них зурна играет. Но придет время, они будут думать, как сохранить… нет, не скот, на такое мы не польстимся, — жизнь как сохранить; хоть и подлую, а все же свою… жаль будет терять.
Долго поучал ностевцев Гогоришвили. Уже солнце, как огненное колесо, скатывалось по синей тропе, цепляясь за мимолетное облачко, как за придорожную кочку, когда кто-то вспомнил, что гость еще не ел с дороги и не отдохнул.
Но не пришлось Гогоришвили отдохнуть сразу. Едва оставил он берег реки и вслед за стариками свернул на уличку, затененную чинарами, как услышал громкий разговор. Возле калитки дома Иванэ, скрытой зарослями, кто-то молил, кто-то взволнованно выговаривал.
— И серебряный браслет не нужен! Ты убил у меня вкус к украшениям.
— Постой, Натэла, хорошо, все на берегу, иначе куда от стыда глаза скрыть? — укоризненно покачивал головой Иванэ. — Мужа у порога томишь, почему в дом не зовешь?
— В дом?! А детям что скажу? С какой войны их отец вернулся? С каким врагом дрался? Почему встревожить детей должна? Пусть раньше искупит вину перед Моурави, потом пристроится к очагу.
— Натэла! Натэла! — застонал Арсен, папахой проводя по глазам. — За что ранишь? А в Лихи другие иначе жили, только я один виноват? Разве мою грудь не теснит отчаяние? Где мой дом, жена, дети? Почему, как нищий, стою у порога?
— А ты что, как победитель, хотел на мутаках возлежать? — Натэла захохотала, и вдруг злобно: — Не хочу учить тебя, что надо сделать, чтобы очаг для тебя радостно горел. А пока не попадайся ни в лесу, ни в долине, ни во сне, ни наяву.
— Натэла, а я что, не знаю, что делать? Или четыре раза не скакал к Моурави? Говорит, лиховцев к себе не беру. Даже просьба благородного Даутбека Гогоришвили не помогла… Если так, то лучше с горы мне вместе с конем свалиться!
— Эге, какой храбрый, — весело сказал Гогоришвили, раздвинув кусты шиповника, приятно взволнованный, что произнесли имя сына. — Даутбек тебе не помог, а его отец непременно поможет. Оставайся здесь до прибытия князя Палавандишвили, затем — к Моурави от меня почетным гонцом, все расскажешь, что увидишь здесь. Ну, Иванэ, угощай гостей!
И, подтолкнув Арсена к двери, вошел за ним в дом обрадованного Иванэ, сопровождаемый гурьбой старых, средних и молодых дедов.
Принимая от раскрасневшейся Натэлы рог с вином, отец Даутбека пожелал этому очагу ни при каких испытаниях не распылять семьи: зола — золой, кровь — кровью.
Осушая роги, деды согласились: что правда, то правда.
— Семья, Натэла, — продолжал Гогоришвили, указывая на деда-бодзи, — это столб, на котором держится наша жизнь. И долг женщины — сохранять очаг, сохранять отца детям, мужа себе. Иначе, что бы ни делала, все в полцены пойдет.
Пьяный от счастья, Арсен в этот миг понял, что достиг перевала своей судьбы, позади черный туман ошибок, впереди свет зари надежды. И он мысленно выхватил из ножон кинжал и поклялся на его стали жизнь отдать за Моурави, за азнаурское сословие.
А довольный отец Даутбека думал: «Вот семью спас, и это хорошо». Он знал, что по приезде в Носте Натэла собрала девушек и обучала их верховой езде: брать на галопе двойную изгородь и рубить на ветру лозу, утверждая, что конь помог ей обрести уверенность в своей силе, помог защитить женскую честь.
Стрелять из лука их учил Заур, молчаливый, но отзывчивый муж Вардиси. А катать тонкий войлок для бурок — бабо Кетеван, прожившая столько же лет, сколько и граб, задетый молнией, что стоит у самого поворота дороги.
В короткое время Натэла снискала к себе любовь и уважение своих сородичей и прослыла джигитом, под стать самым отчаянным, и покорной дочерью воинственного Носте. Взглянет, будто роза к ногам упала.
Обо всем этом знал отец Даутбека и решил вернуть ей счастье, ибо Арсена она любила, любила всем своим горячим сердцем… И во имя этой любви не позволила сердцу трепетать от жалости.
Если кое-что из утвари в замке еще оставалось, то после настойчивых призывов умного друга к покорности старики решительно попрятали в тайниках все до последнего медного таза, заменив его треснувшей глиняной чашей.
Гогоришвили притворялся ничего не видящим, но беспрестанно тревожился, как встретят здесь посланников царя.
Ждать пришлось недолго. Дня через три в Носте въехал молодой князь Палавандишвили с важными писцами, с гзири, сменившими папахи на шлемы, с деловитыми нацвали, суетливыми сборщиками и личными слугами, мечтавшими попировать.
Приподнявшись на стременах, князь с изумлением взирал на унылое Носте пустынные улички не оглашались не только приветствиями, но даже криками обычно везде снующих мальчишек. «Что такое? Неужели вымерли?» — не без волнения подумал князь.
Из жилищ стали выползать сначала старики, потом помоложе. Унылые лица и бедная одежда мало соответствовали славе богатого Носте.
Дед Димитрия и прадед Матарса подошли к князю, сняли бараньи шапки, учтиво поклонились и бесстрастно спросили, откуда и куда благородный князь держит путь.
Тут Палавандишвили пожалел, что не послушался совета старшего нацвали и не отправил вперед гонцов — предупредить о приезде в Носте нового управителя и о возвращении владения Саакадзе в царскую казну.
