Лабиринт - Яэко Ногами
Глядя на волосатые руки Таруми и кусая себе губы, Канно думал о том, что ему, пожалуй, действительно «нужно браться за все», ведь в пресловутой комиссии он получает всего семьдесят иен в месяц, а из них двадцать пять должен платить хозяину меблированных комнат.
— А знаешь,— сказал Таруми, обращаясь больше к жене,— эта старая лисица Окамото и тут ловчит. Прежнему учителю платил шестьдесят, а Сёдзо, как своему, решил положить в два раза меньше. Ну и прижимистый домоуправитель! Дрожит над каждым грошом, как будто деньги не .виконта, а его собственные. Сёдзо, вероятно, и сам знает, как там обстоят дела.
— Знаю,— усмехаясь, ответил Канно.— Скуповаты!
Не подумаешь, что это титулованная знать.
За эту зиму на кухне виконта Ато сожгли на несколько мерок угля больше, чем в прошлом году. И вот сквалыга-домоправитель вызвал к себе экономку и учинил ей такой разнос, что та не знала, куда и деваться. Да... Старик не задумается сэкономить каких-нибудь тридцать иен даже на обучении своего молодого господина. Сёдзо представилась непривлекательная физиономия Окамото: желтый лысый лоб с набухшими синими венами, впалые щеки, землистая кожа, побуревшая от долгого сидения в полутемной конторе.
— Впрочем,— заметил Таруми,— нужно видеть и обратную сторону медали: нынче все так поступают, не один Окамото.
— Возможно. Но ведь виконты Ато даже в своем роду считаются одной из самых богатых фамилий,— попробовал возразить Канно.— И ведь сами-то они, говорят, живут в роскоши.
— Ну и что ж! Вполне естественно. Роскошь требует жесткой экономии.
Довольный своим парадоксом, а он вообще любил парадоксы, Таруми, запрокинув голову, снова громко расхохотался. Во всяком случае, принялся он объяснять, это ему хорошо известно как бывшему финансовому советнику, да и сейчас он не совсем далек от этих дел,— японские аристократы и даже финансовые тузы не могут позволить себе швыряться деньгами.
— Мы в этом отношении отличаемся от западных стран. У нас другой уровень жизни, другие потребности. Расчеты левых, да и некоторых правых потому-то и терпят провал, что они забывают об этой разнице. За границей одно, а в Японии другое. Разумеется, есть много причин, в силу которых никакое экстремистское движение не может рассчитывать у нас на успех. Но главная причина заключается, пожалуй, в том, что лидеры оппозиции не понимают реальной обстановки, не знают противника, которому они бросают вызов.
С тех пор как Дзюта Таруми стал депутатом парламента, он мнил себя убежденным сторонником парламентаризма. Он считался одним из лучших ораторов верхней палаты и сейчас с удовольствием вспоминал о шумном успехе, который имела его речь на только что закончившейся чрезвычайной сессии парламента. Ее-то он, по-видимому, и цитировал, читая наставления Сёдзо Канно.
Продолжая разглагольствовать, он велел жене подать сигары. Кимико открыла стоявший в углу сандаловый шкафчик и достала небольшой ящик дорогих гаванских сигар. Угощая гостя и обрезая свою сигару с видом священнодействующего жреца, Таруми, не умолкая, развивал свои Идеи. Когда он садился на своего конька, никто другой уже не мог и словечка вставить. Зная это, Канно до самого ухода так больше рта и не раскрывал. «Впрочем,— думал он про себя,— оно и к лучшему. Нелепо было бы ввязываться сейчас в дискуссию. Хорошо, что можно молчать».
Канно медленно шел по крутому спуску, застроенному особняками и обсаженному шпалерами фруктовых деревьев. Свет фонарей, горевших на каждом доме, падал недалеко от дверей, и улица была погружена в полумрак. Проходя вдоль великолепных живых изгородей и каменных оград, он вспоминал свой разговор с Таруми. И вдруг сердце у него сжалось от страшной мысли: «Радоваться, что ты волен молчать,— ведь это почти то же самое, что радоваться свободе в любую минуту покончить с собой! Велика ли тут разница? В одном случае ты волен молчать долго, в другом — замолчать навеки! Быть может, человек, покупающий ценой молчания возможность кое-как прозябать, тоже самоубийца, лишь с той разницей, что он еще дышит». Прислушиваясь к своим шагам, гулко раздававшимся в тишине безлюдной улицы, Канно твердил про себя цифру, которую несколько дней назад приводили газеты. Оказывается, десятки тысяч левых студентов покаялись. Он, Канно, тоже входил в их число. Все они теперь молчат. Как летучие мыши, забились в щели и думают лишь о том, как бы просуществовать. Ведь это ужасно, просто невыносимо! Но вдруг в памяти всплыла старинная легенда о спящих рыцарях. Закованные в латы, в мертвом сне лежали они недвижимо в глубокой горной пещере. Но как только раздавался тревожный призыв набата, они пробуждались, мгновенно вскакивали на коней и стрелою мчались навстречу врагу. Сёдзо не сомневался, что и среди умолкших есть немало людей, похожих на этих рыцарей. А он? Да нет, где уж там!.. Он был один посреди пустынной улицы, под темным небом с редкой россыпью звезд и все же чувствовал, что краснеет. С тех пор как он вернулся из провинции, разве забывает он хоть на минуту об осторожности, разве не следит за каждым своим шагом, как самый жалкий трус? Может ли он после этого считать себя спящим рыцарем, готовым в любую минуту пробудиться и ринуться в бой? Из освещенного высокого окна на углу улицы полились звуки рояля. И вдруг Сёдзо вспомнилось, что, прощаясь с ним, Тацуэ предложила, как он только надумает, навестить вместе Марико в больнице. И он почему-то еще быстрее зашагал вниз по улице и вскоре свернул на проспект, сверкавший бриллиантами электрических огней.
Глава вторая. Тацуэ
Барышня, пора вставать!
Каждое утро, ровно в половине седьмого, горничная Хацу поднималась наверх и будила Мисако, младшую сестру Тацуэ. Комнаты сестер находились рядом, и когда в соседнюю дверь раздавался легкий стук, Тацуэ тоже просыпалась. Но вставала она не сразу. Зачем спешить? Мисако нужно торопиться в колледж, а она уже год как избавилась от этой досадной необходимости и может спокойно нежиться в постели.
С минуту она лежала неподвижно, раскинувшись на постели, и думала о том, что альков, в котором стоит кровать, напоминает пароходную каюту. Затем она откинула пуховое одеяло и потянулась. Тело было горячее со сна и чуть влажное от легкой испарины, лицо порозовело. Широко открытыми черными глазами Тацуэ смотрела куда-то в одну точку. Бледный предутренний свет, струившийся в альков сквозь голубой шелковый полог, принимал оттенок морской волны.
Тацуэ любила эти
