Карающий меч удовольствий - Питер Грин

— Я знаю этот сгоревший дом слишком хорошо, Метробий. Мне пришлось его восстанавливать.

Он метнул в меня быстрый насмешливый взгляд.

— Очевидно, очень скучная задача, Луций, поскольку ты оставил ее выполненной лишь наполовину.

— Я еще не умер, Метробий. Выбирай слова!

— Ты больше не диктатор.

Последовало неприятное молчание. Метробий повернулся к своей кушетке и задумчиво отхлебнул вина. Я приказал себе успокоиться. Давление моей крови медленно ослабевало.

Метробий сказал:

— На все поступки Гая подвигло острое желание мести. Нет никого столь безжалостного, как патриций, выступающий против себе подобных.

Я согласно кивнул:

— Допустить до власти обывателей и предпринимателей, дав им контроль над судами, например, было последним ударом по своему сословию, финальным актом мести людям, которые насмерть затоптали ногами его брата.

— В этом есть смысл. И это объясняет его глупость.

— Глупость? Интересно. Я полагаю, он знал, против чего идет. Когда ему не удалось стать трибуном, переизбранным на второй срок, его единственной надеждой было использовать толпу. Как обычный гражданин, он не имел шансов бороться против сената.

Я зашелся в долгом спазме кашля. Потом спросил:

— Ты полагаешь, он это предвидел?

Метробий пожал плечами:

— Возможно. Это ничего не меняет. Он пытался переделать Рим, но лишь непоправимо расколол старую глину. То же самое можно сказать обо всех революционерах. О да, сенат победил — тогда. Гай умер общепризнанным мятежником. У него не было выбора. Но его смерть была лишь первой главой новой истории. И ты, мой дорогой, так и не преуспел в написании ее конца.

Я подумал о долгих муках гражданской войны, отвратительной ненависти и соперничестве, о забытых традициях наших великих республиканских предков. Я видел трупы, разрушенные сельскохозяйственные сооружения и угодья, напыщенных демагогов. Я заглянул в будущее. Из этого неясного миража молодые, самолюбивые, амбициозные лица смотрели на плоды моих трудов с презрением. Да, глина растрескалась. Неужели и я обманывался, веря, что могу выполнить роль гончара?

— Спасибо, Метробий. Я запомню твои слова. Извини, если покажусь тебе резким, но я очень устал.

Это было правдой: сильная усталость навалилась на меня, и предупредительные вспышки боли зашевелились в моей груди.

— А-а-а, аудиенция закончена.

Метробий поднялся и отвесил мне глубокий поклон:

— Прими мои искренние пожелания скорейшего выздоровления. Мне будет жаль видеть, что Рим лишится твоих мемуаров. Особенно после того, как я, можно сказать, вложил в их создание свою скромную лепту. Передавай мое почтение жене.

— До свидания, Метробий. Надеюсь, ты посетишь меня еще.

Я закрыл глаза.

— По первому твоему требованию, Луций.

Я слышал, как его тихие шаги направились к двери и шорох занавески на выходе. Когда он ушел, тишина зазвенела в моих ушах, словно в меня вселилась лихорадка.

Потом я лежал на спине на роскошном ложе в смутных сумерках, пока зимняя темнота не сомкнулась вокруг меня, катясь словно смерть с Тирренского моря. Мысли мои уносились прочь от больного тела, державшего меня здесь и заставлявшего влачить это жалкое существование, занятые воспоминаниями о тех последних часах катастрофы, которые предшествовали смерти Гая Гракха. Образы и сцены, полузабытые, полувымышленные, сменялись в моем мозгу, вспыхивая разом со вспышками ламп, когда раб, которого я не видел, тихо вошел в комнату и стал их возжигать.

Вначале был день: грозовой рассвет, потоки воды хлестали и сбегали вниз по улицам. Еще с полуночи толпы собирались на Форуме, не в состоянии спать. Открытые светильники освещали выжидающие лица людей, многие ожидали сражения за великого бывшего трибуна в его последней, безнадежной схватке с наемниками сената. Он воспользовался любыми уловками в конституции, но этого было недостаточно. Гай Гракх не был больше магистратом, а лишь обыкновенным гражданином Рима, и римский сенат готовился обрушить на него свое возмездие. Если он и готов был рисковать собственной жизнью и головами своих сподвижников, то ради того, чтобы избежать ареста и позорного приговора, равно как и ради ожиданий осуществления успешного переворота с помощью насилия. Он был лишен всего, кроме своего имени.

По мере наступления ночи напряжение медленно нарастало. Утром последует призыв магистрата разойтись, неповиновение, будут нанесены первые удары — отчаянное возобновление последней, безнадежной борьбы против властей. Теперь же здесь было лишь ожидание и уверенность, не высказанная, но разделяемая всеми, что сенат победит, как всегда, и все, что бы ни сделал Гракх, окажется тщетным.

Однако конфликт, разразившийся сразу после рассвета, закончился столь же резко, едва оборвались струи дождя, оставив улицы влажными, с поднимающимся от них туманом — улицы, по которым несчастные беглецы, скользившие и спотыкающиеся на покрытой грязью мостовой, были загнаны до смерти в зловонных аллеях. Последнее, что слышали их уши, был рев неуправляемой толпы, безразличной к тому, что кровь, ими пролитая, принадлежит людям, боровшимся во имя простого народа. Все, чего требовалось толпе, — утреннего развлечения, отвлечения от арены, жертвы ее необдуманной истерии. И это был последний и самый веский аргумент против идеализма Гракха.

Тяжело дыша в ночном кошмаре, пригрезившемся мне, я увидел стрелы сенатских наемников-критян, взвившиеся вверх, выгонявшие последних выживших повстанцев Гракха из храма, где те обрели было убежище; увидел наконец и самого Гракха, идущего нетвердой походкой, опираясь на плечо преданного раба, вниз по длинной улице, ведущей к свайному мосту через Тибр. Шлюхи и лавочники выглядывали из окон, подбадривая его криками (словно он был победителем состязания в беге, а они зрителями), делая вид, что не слышат его отчаянной безысходной просьбы дать ему коня, и возвращаясь к сплетням и домашним делам, едва он миновал их дом; и снова беспечно выглядывали лишь затем, чтоб посмотреть на толпу, хлынувшую в погоню.

Теперь темнота стала полной: в каком-то из домов хлопали ставни на ночном ветру, но мысленным взором я все еще видел отрубленную голову Гракха, несомую на острие копья — грязную и окровавленную — к самой сенатской курии, слышал крики и стоны, которые спустя еще несколько дней доносились из подземелья, где мучители и палачи трудились над оставшимися в живых приверженцами Гракха.

Но за всеми этими воспоминаниями стоял тот мальчик, который видел другую, похожую сцену за десять лет до этого и чувствовал, как к его горлу поднимается жажда разрушения, душившая милосердие и справедливость.

Глава 3

В год смерти Гракха поля были тучны темной волнующейся пшеницей, а амбары с верхом полны. На виноградниках гнущиеся ветки подпирали палками — столь тяжелы и обильны Пыли гроздья. Но беспечные мальчики,