Дневник Булгарина. Пушкин - Григорий Андреевич Кроних

— А вы бы разве отказались от старого товарища ради нового? — спросил Пушкин.

— Нет, конечно, Александр Сергеевич, потому и не обижаюсь на ваш маневр. Но, по правде, из старых друзей у меня только ваш тезка — Александр Сергеевич Грибоедов. Его ни на кого не променяю.

— Давно не видались?

— Он на Кавказе с 1824 года, а в прошлом году его подвергли аресту по семеновскому делу, привезли в Петербург. Тут после освобождения мы с Александром Сергеевичем вместе жили на даче, гуляли, говорили. Война его изменила, он стал жестче, целеустремленнее, а прежде был гусар веселый… Я в этом узнал и себя — война быстро взрослит, огрубляет. Хорошее было время, но короткое. Спустя месяц он вновь уехал на театр военных действий.

— Я недавно видывал друга-Кюхельбекера, но его путь не на Кавказ лежит, а в Сибирь, откуда надежды на возвращение нет. Бунт против царя, дай Бог Николаю Павловичу долгих лет, даже и следующий государь не простит. Я по тому делу потерял двоих — еще и Пущина. А вы — Кондратия Федоровича… Его-то уж наверное — безвозвратно. Сочувствую вам, Фаддей Венедиктович, ну да что тут скажешь — про старые дрожжи не говорят трожды, все перемелется — будет мука. И то, что я задумал сделать для Кюхельбекера не нужно уже Рылееву… Хоть у погибающего поэта всегда есть неопубликованные стихи.

— Стихи-то, может, и найдутся, — туманно ответил я, вспомнив портфель, набитый бумагами, — да только одно подозрение на его имя несет издателю угрозу…

— Дадите прочесть? Спрашиваю прямо, поскольку вы меня достаточно знаете: я сам не только написал много запрещенного, но и прочел еще больше. Кстати, мой архив для вас открыт, Фаддей Венедиктович. Я вам вполне доверяю.

— И я вам, Александр Сергеевич, но не чужие тайны.

— У человека есть тайны, а у поэта, как уже говорилось — только рукописи. А они ждут своих читателей. Ведь, согласитесь, то, что написано вдохновенно, должно передать заключенный в пиесе жар сердца другим людям. В том и состоит ценность и смысл нашего ремесла. Поэт пишет, и даже складывая бумаги в стол, питает надежду, что кто-то повернет ключ, достанет ящик, перечтет, разложит по пачкам, сопроводит комментарием, да и, в конце концов, отдаст в печать! А вам, издателю, и карты в руки, вы даете нам жизнь, превращая рукописные буквы в тысячи журнальных оттисков.

— Красиво сказано!

— Это мы можем, — рассеянно сказал Пушкин, словно думая о чем-то другом. — Так я все-таки закуски прикажу?..

— Не стоит затрудняться, Александр Сергеевич, — я не голоден. Я ведь по делу.

— Слушаю вас, Фаддей Венедиктович.

— Вы остановили публикацию…

— Верьте слову, не по своей воле, — сказал Пушкин, приложив руку к сердцу. — Так обстоятельства сложились. Прошу вас подождать с этими стихами. Если публикация не получится — готов заменить эти стихи любыми другими.

— Хорошо, Александр Сергеевич, как вы посмотрите на предложение опубликовать четвертую главу «Онегина» в «Пчеле»? А затем и пятую? Они ведь готовы для печати?

— Я в Михайловском начал седьмую. А сейчас только, признаться, решал вопрос: соединяться ли Евгений с Татьяной?.. А вы как думаете, Фаддей Венедиктович?

— Не смею советовать в таком деле… впрочем, несчастливые истории дают больший простор страстям, чем счастливые финалы, и, верно, лучше помнятся. Оттого шекспировы трагедии прожили века и еще проживут.

— Очень верное замечание. Ну, а как же счастливое воссоединение Одиссея и Пенелопы, которому уже более тысячи лет?

— Воссоединение в старости. Это история не Руслана и Людмилы, а Финна и Наины. Встреча чрез двадцать лет это или комедия или трагедия. Потому я никогда не бережу свое прошлое.

— Признайтесь, а у вас была своя Наина? Холодная своенравная красавица, которая вами пренебрегла? Так частенько бывает… Ну, признайтесь! Как ее звали? Она была полька или другой национальности?

После некоторого молчания я решил быть по возможности честным.

— Угадали, полька.

— Как ее звали? Быть может — мы знакомы?

Имя Лолины я назвать все-таки не мог. Ведь она не осталась в Париже, а живет под Одессой.

— Верно — знакомы. Она проживает в южных краях, где вам была уготована ссылка.

— В Одессе? Или, может, Кишиневе? — быстро спросил Александр Сергеевич. — Я наверное ее хорошо знаю! Вы меня заинтриговали.

— Я это не для примера сказал, а просто так. Я не люблю вспоминать, не то на сожаления весь оставшийся век уйдет.

— Простите, Фаддей Венедиктович, если заставил вас говорить о неприятном предмете. Я любовь воспринимаю скорее как игру, чем роковое событие в жизни, — сказал Пушкин. — У кого было много романов, тому ожидать единственную роковую встречу не стоит — он уже всего повидал и новый роман хоть в чем-то напомнит какой-нибудь старый, а значит, и финал его будет предрешен. Вы, кстати, не из таких, вам рок еще грозит, не правда ли? И верно, я слыхал от общих приятелей, что такая роковая встреча случилась у вашего друга Рылеева в его последний год?

— Не знаю, — только и мог я высказать на бесцеремонность Пушкина. Он мгновенно заметил охлаждение.

— Простите, простите еще раз, что болтаю. Не принимайте к сердцу, все ваши тайны пусть остаются при вас… Я оттого спрашиваю, между прочим, — заметил Александр Сергеевич, — что вы мне очень интересны, но я про вас ничего не знаю. Вы, газетчики, пишете о других, а не о себе, как мы — поэты. А я, кроме того, еще и живу открыто, так, что про меня всяк все знает и свое мнение имеет. О себе-то мне и рассказывать нечего… Хотите о моем последнем романе?.. Нет? Рукописи к вам и так попадут… Вот, могу рассказать о том, как его величество Николай Павлович цензурировал моего «Графа Нулина». Я представил ему такой стих:

…Monsieur Picard ему приносит

Графин, серебряный стакан,

Сигару, бронзовый светильник,

Щипцы с пружиною, урыльник

И неразрезанный роман.

Николай Павлович прочел, зачеркнул «урыльник» и вписал «будильник»! Вот замечание истинного джентльмена! Где нам до будильника, я в Болдине завел горшок из-под каши и сам его полоскал с мылом, не посылать же в Нижний за этрусской вазой!

Пушкин захохотал так весело, что я невольно улыбнулся, этой его истории, слышанной мною от нескольких лиц. Александр Сергеевич не устает ее рассказывать, при этом хохочет, как школьник. А ведь ему уже почти 30 лет! В некоторые моменты он совершенный ребенок с чертовыми искорками в глазу: того и гляди — состроит рожу или стрельнет пулькой из жеваной