Лишённые родины - Глаголева Екатерина Владимировна

Как странно: тот же князь Барятинский, записавшийся волонтером в русскую армию в Польше и получивший Георгиевский крест за штурм Праги, был вполне интересным собеседником; Адам вовсе не испытывал к нему личной ненависти. Война как способ отличиться и проявить свою доблесть — это было можно понять. Барятинский, в свою очередь, высоко отзывался о храбрости поляков, не поучая и не порицая, а в его рассуждениях о деспотизме толпы, не менее страшном, чем деспотизм тирана, имелось рациональное зерно. И среди русских встречались люди, способные мыслить самостоятельно, не превращаясь в колодец, где эхом звучит лишь то, что говорится при дворе. Вице-канцлер Остерман, которому Чарторыйские тоже нанесли визит, хотя он уже и не играл большой роли в Коллегии иностранных дел, единственный из членов Государственного совета восстал против раздела Польши, справедливо полагая, что эта мера лишь усилит Австрию и Пруссию. Впрочем, старый граф, словно сошедший со старинного гобелена, длинный, худой, бледный, с черной повязкой на шее, казался привидением, явившимся из иной эпохи. Оттеснивший его в сторону граф Безбородко, обладавший грубой внешностью и тонким умом (именно он вел де-факто всю внешнюю политику), не лебезил перед Зубовыми и даже не посещал их; весь свет восхищался его мужеством, но подражать ему боялся. Зато смешной в своей глупой гордости генерал-прокурор граф Самойлов, в руках которого находилась судьба польских инсургентов, старался только угодить Зубовым, безбожно льстил им и делал зло от трусости. И если бы только он! Тайный советник Аркадий Иванович Морков, обязанный своей карьерой Безбородко, тоже переметнулся на сторону Платона Зубова, за что получил графский титул, ордена, поместья и подарки, позволявшие ему покупать любовь корыстолюбки мадемуазель Гюсс — бывшей актрисы «Комеди-Франсез», всегда выбиравшей любовников среди очень состоятельных мужчин.

Зубовы, Зубовы… Нет, пожалуй, надо было выпить на ночь успокаивающего отвара…

Валериан не обманул: Платон удостоил Чарторыйских аудиенции в Таврическом дворце. Князь Куракин, пытавшийся вернуть себе милость императрицы, поехал с ними, но остался дбжидаться в передней, не посмев явиться пред светлые очи без приглашения. Граф принял их стоя, в коричневом сюртуке, картинно облокотившись на низкий шкафчик. Если он и был старше Адама, то ненамного. Стройный брюнет со взбитым надо лбом хохолком; голос звонкий и довольно приятный. На взгляд Адама, Валериан был красивее брата, обладая более мужественной красотой. Не зря же в него влюбилась полька — Мария Потоцкая, жена киевского воеводы Антония Потоцкого. Они познакомились еще в девяносто втором году, и княгиня настроила против себя всю Варшаву своей неприкрытой супружеской неверностью. Теперь она уехала за предметом своей страсти в Петербург и жила с ним в одном доме, но Валериан не мог показываться с ней в свете: Потоцкий не дал Марии развод, а Екатерина не разрешала Валериану вступить в брак. Зато это сожительство примирило двух братьев, избавив Платона от ревнивых подозрений.

Во время аудиенции на вопросы графа снова отвечал Горский. Продлилась она недолго; Зубов пообещал сделать всё возможное, однако решать императрице, а он над ней не властен. Чарторыйские откланялись и теперь каждый день приезжали к Зубову с визитом, чтобы напомнить о себе.

Нет, это невозможно. Как забыться, перестать думать? Раньше он изливал свои чувства в стихах, но теперь этот ручей иссяк. Адам принялся вспоминать Пулавы своего детства, пикники на природе, резвящихся сестер… Из его глаз потекли слезы; вскоре он уже плакал навзрыд и, выплеснув горечь, наконец-то заснул.

…Утром его разбудил Горский: уже десятый час, надобно одеваться и ехать к «вице-императору» — так он называл Платона Зубова. Хмурый Адам умылся, дал себя побрить и одеть, наскоро выпил чашку кофию и вместе с братом сел в наемную карету.

Вся Шпалерная улица была запружена экипажами в четыре-шесть лошадей: Чарторыйских опередили. Братья пересекли парадный двор, поднялись на крыльцо портика с шестью стройными колоннами и прошли по галерее направо. В приемной было уже полно людей: генералы в эполетах, кавалеры в лентах, черкесы в мохнатых шапках, напудренные придворные, бородатые купцы… Все стояли вдоль стен, переговариваясь вполголоса. Часы пробили одиннадцать, и гудение голосов на мгновение стихло, но заветные двери не раскрылись, и оно возобновилось.

Адам и Константин заметили в толпе князя Александра Любомирского и стали пробираться к нему. Он тоже пытался спасти остатки своего имущества; молодые люди часто встречались, нанося визиты одним и тем же лицам. Князь обладал ровным, веселым нравом, не утратив бодрости даже в несчастье, и это притягивало к нему Чарторыйских. Нашлись и другие знакомые лица: молодой шляхтич Рафал Оскерко, пытавшийся добиться помилования для своего отца, стражника литовского, которого сослали в Сибирь, отняв имения; митрополит Сосновский, желавший не только вернуть свои деревеньки, но и спасти униатские обряды: на территории, захваченной Россией, привилегии отныне принадлежали православной церкви… Присутствие товарищей по несчастью ободряло и скрашивало ожидание. Наконец, в половине первого обе створки двери распахнулись; просителей и визитеров впустили в туалетную комнату, где они вновь выстроились вдоль стены. Через некоторое время раскрылись двери напротив, появился Зубов в белоснежном халате и проследовал к туалетному столику. Все поклонились ему, он на поклоны не отвечал. Парикмахер занялся его прической, вооружившись расческой и щипцами.

Чарторыйские попытались встать так, чтобы оказаться в поле зрения графа, если тот обернется: никто не мог подойти к нему и заговорить с ним, если он сам не позовет. Зубов как раз сказал что-то лакею, тот вышел и вернулся с двумя стульями. Один из них предложили невысокому большеголовому старику с голубой лентой ордена Андрея Первозванного, ко-торый постоянно гримасничал и поддергивал штаны («Граф Салтыков», — шепнул на ухо Адаму Александр Любомирский), другой — пожилому генералу с двумя звездами и тремя крестами, но тот лишь присел на минутку на краешек и снова встал. «Тутолмин», — пояснил Любомирский. Как?! Тот самый генерал-губернатор Тутолмин — деспот и душитель польской свободы?

Секретарь Зубова, малоросс Грибовский, время от времени подавал графу на подпись бумаги, которые тот небрежно просматривал, прежде чем поставить свой росчерк. Когда он проходил мимо с важным видом, присутствующие перешептывались о том, сколько ему надо дать в руку, чтобы замолвил словечко перед барином. Вот граф обернулся на просителей, встретился взглядом с Адамом Чарторыйским и слегка улыбнулся ему: помню-помню, но подозвал кого-то другого (даже Любомирский не знал, кто это), и тот подошел к туалетному столику, сделав по пути не менее шести поклонов, обменялся с Зубовым парой слов и на цыпочках вернулся на место.

С начала графского туалета прошло уже три четверти часа. Платон погрузился в чтение газеты. Как только он отложил ее, от стены отделился молодой человек в мундире полковника Тобольского пехотного полка, но с галльским орлиным профилем, который показался Адаму смутно знакомым, и двинулся прямо к князю, хотя бывший с ним товарищ пытался его удержать. До Чарторыйского долетели обрывки фраз на французском языке, он уловил фамилию «Морков». Не ответив полковнику, Зубов подозвал к себе другого. Вспыхнув, молодой человек повернулся на каблуках и вышел в двери приемной, которые распахнули перед ним два лакея. «Арман, Арман!» — шепотом окликнул его товарищ, но не смог остановить.

Зубов встал, ему подали сюртук, он облачился в него и церемонно двинулся к выходу. Прием был окончен, пресыщенный взгляд фаворита скользил мимо кланявшихся ему людей. Возле товарища сбежавшего полковника граф неожиданно остановился.

— А где ваш друг? — спросил он по-французски.

— Господин герцог просил его извинить: неотложные дела потребовали его присутствия, и он позволил себе уйти, не простившись с вами, поскольку вы были заняты…