Михаил Казовский - Тайна крепостного художника
— Чистая душа! По-иному не скажешь… Но одно примечательно, ваша милость: разговор у них шел об наследстве вашего батюшки.
Милюков-старший посмотрел на него с тревогой:
— То есть как? Это почему?
— Не могу знать. Только ведаю от надежного человека. А ему говорила Фроська, дворовая девка ихняя, что таскала блюда с кухни до стола. Дескать, есть в Твери некий душеприказчик, что имеет копию завещания нашего Петра Ивановича покойного, царствие ему небесное. Хоть само завещаньице-то сгорело.
— Знаю, что сгорело, как не знать, — проворчал Николай Петрович. — Получается, сняли копию… Вот мерзавцы! Никому ничего доверить нельзя. Подлецы, хитрованы. Так и норовят объегорить. Платишь им деньги — заверяют, что все исполнено. А откуда ни возьмись — копия… — Поднял на него взволнованные глаза. — Ехать надо в Тверь, без задержек ехать…
— Полно, как же ехать, ваша милость? Ось коляски сломана, только нынче в кузню повезли.
Барин закричал на визгливой ноте:
— Стало быть, исправить немедля! К десяти часам чтоб готово было. В десять еду.
— Что ж самим-то ехать, Николай Петрович? Может быть, пошлем надежного человека? С этим душеприказчиком нечего точить лясы. Порешить по-тихому — и концы в воду.
— Цыц, болван! Ты меня научишь… не хватало еще один грех брать на душу… Нет, договорюсь по-хорошему.
— Ну, как знаете, дело ваше. Я-то что? Предложил — и забыл…
— Да, забудь, голубчик. И вели скорее чинить коляску.
Словом, когда около полудня Новосильцевы с мальчиками появились в Островках, управляющий встретил их неожиданной новостью:
— Барина-то нашего нетути.
— То есть как это «нетути»? — удивилась Софья. — Где же он?
— Сутрева в Тверь уехамши по делам.
— Вот те раз. Мы же посылали ему записку и предупредили, он ответил согласием…
— Значится, дела обнаружились неотложные.
— А когда вернется?
— Не имею понятиев. Никаких распоряжениев не оставили-с.
— Что за срочность вышла? Странно, странно…
Управляющий поклонился с масляной улыбкой:
— Вы уж не серчайте на него, ваша милость. Бог даст, приедут через день-другой, и тогда назначите новое свидание.
— Это вряд ли. Мы ведь собираемся завтра уезжать.
— А чего ж так скоро? Не успели приехать, и уже назад? А Сашатка-то, поди, по родным соскучился. Отрывать его от родительницы тоже раньше времени грех…
Посмотрев на его довольное, хитрое лицо, Софья рявкнула:
— Не твое дело. Передай Николаю Петровичу, что своим поступком он обидел нас. Хоть бы написал. Некрасиво эдак.
Управляющий снова поклонился:
— Не серчайте, барыня, не со зла он, а по важной необходимости.
— Будь здоров, любезный.
— Да и вам не хворать, ваша милость…
Проводил взглядом их коляску и проговорил сквозь зубы:
— Не мое, вишь, дело… А твое дело — по чужим завещаниям рыскать? Дуй давай отседова подобру-поздорову!
На обратном пути в Покровскую дамы обменялись соображениями.
— Что-то здесь нечисто, — заявила Екатерина. — Что-то он темнит.
— Думаешь, старший Милюков дома на самом деле, но сказался в отъезде?
— Нет, не думаю. Помнишь, мы, когда ехали поутру в Покровскую, вывозили из кузни барскую коляску? Видимо, на ней и отбыл.
— Но зачем так поспешно?
Заглянув ей в глаза, младшая спросила:
— Завещание?
— Не исключено…
— Конон предупредил отца?
— Это вряд ли. Впрочем, всякое может статься… Главное, не как, а что. Что в этом завещании? Отчего его так скрывают? Да еще и оригинал спалили…
— Полагаешь, намеренно?
— Я теперь всякое готова подозревать.
После паузы Вася произнес:
— Тут подозревать нечего: ясно как божий день.
— Что же тебе ясно? — обратили на него взоры сестры.
— В завещании сказано нечто про Сороку. Про его родство с Милюковыми. А они решили это дело замять. И поджог устроили. И вообче. А Григорий на них обиделся через это и полез в петлю.
Софья улыбнулась:
— Вот насочинял! Прямо в духе Эдгара По.
— Нет, ну правда? — вскинул брови Антонов. — Разве не логично?
— Очень даже логично. Только не имеем никаких доказательств.
— Надо ехать в Тверь к этому душеприказчику. Заплатить ему…
— Я боюсь, мы с душеприказчиком уже опоздали. Милюков, скорее всего, именно к нему поскакал.
— Все равно надо ехать в Тверь. Здесь уже ничего не разведаем.
Помолчав, Екатерина сказала:
— Может, он и прав. Нам ведь главное — не само завещание; бог с ним, пусть сожгут, съедят, это все равно; нам хотя бы на словах узнать подтверждение связи Милюковых с Сорокой.
— Значит, завтра в Тверь.
— А сегодня — к камню-следовику, — проявился Сашатка. — На коляске как раз выйдет споро. Только надобно захватить Катюху.
— Непременно захватим.
Ехали по живописной лесной дороге к западу от Покровской и по мостику перебрались через реку. Катя, одетая в выходное платье и цветастый платочек, поясняла живо:
— Люди бают, был на Деревянихе скит. Иноки жили да молилися. И однажды к ним явился Николай Чудотворец с отроком. Оба они стояли на этом валуне. И открыли инокам Божьи истины. А с тех пор на камне-то следы и видны. Коли набирается в них вода, можно ею умыться, и все хвори как рукой снимет.
— А часовенку, я слышал, папенька расписывал? — обратился к сестре Сашатка.
— Ой, не ведаю — папенька ли, нет ли, токмо знаю, что писали там ученики Алексея Гавриловича Венецианова.
— Посмотреть бы — страсть как хочется.
Наконец, прибыли на место. Собственно, Деревяниха оказалась не деревушкой, а лесным урочищем близ другой деревни — Рябихи, три двора всего. Вышел на их зов старикан в холщовой рубахе, поклонился и сказал, что гостям у них всегда рады, и пошел за ключами от часовни. Та была неподалеку — ладная, воздушная, выкрашенная голубой краской. В полумраке внутри разглядели несколько икон, в том числе «Рай и ад»: вроде бы в преддверии Страшного суда ангел и черт собираются взвешивать на весах человеческие деяния — праведные и грешные; а за чертом уже бурлит на огне предназначенный грешникам котел…
Все стояли и крестились благоговейно.
Перешли к ручейку, где стоял навес, под навесом — собственно, валун. Старый, весь во мху. А правее на нем и вправду виднелись следы: что поменьше — детские, покрупнее — взрослые. Но воды в них не было. Визитеры по очереди опускались у камня на колени, кланялись, крестились, целовали шершавое его тело. Катя, загадывая желание, поместила ладошки в детские следы, а Сашатка — во взрослые. И слова его внутренние были такие: «Господи Иисусе, Николай Святитель, помилуйте мя, грешного. Помогите тайну нашу раскрыть в Твери. Помогите поступить в лицей Катковский, выучиться дельно, а потом жизнь прожить праведно. Ибо никакого иного желания не имею. Господи, помилуй!»
Сосны над ними кронами качали. Муравьишки ползали по камню. В стороне дед рябихинский молча наблюдал и крестился, но у валуна ничего не просил. А потом гостям предложил выпить чаю. Те благодарили, но не проявили желания.
— Ну хоть квасу клюквенного отведайте.
— Нет, спасибо, спасибо, нам пора.
— Ну хоть родниковой водицей лики свои обмойте. Чудодейственная водица, святая.
— Это можно.
Погрузились опять в коляску. Помахали деду рукой. И, уже отъехав, Софья произнесла:
— Вот она какая — Русь исконная. Тишина, покой, благодать. Где-то в стороне — войны, революции, эпидемии. Здесь же ничего не меняется никогда.
— Хорошо сие или плохо? — чуть прищурил глаза Антонов.
— Я не знаю. Но исчезни вот это все — и Руси не будет. То есть Русь, пожалуй, останется, но уже другая, без своей особинки. Я бы огорчилась.
— Да, и я, — покивала Екатерина.
— А по мне, так нет, — Вася покачал головой круглой, как кочан. — Будущее — не тут, не в лесах, не в чащобах, а в больших городах, фабриках, заводах, телеграфе, на железной дороге. Люди не должны жить убого, как здесь.
Софья ему ответила:
— Да, ты прав: будущее строится в городах. Но медвежьих углов русских деревенских все равно жаль немного. Как ушедшего навсегда детства.
5До почтовой станции их довез тот же кучер из Поддубья. Провожая гостей, Павел Милюков посоветовал встретиться в Твери с сестрами Венециановыми — дочерьми великого живописца: старшая была замужем, а вторая нет, и живут вместе, и преподают рисование, — может, что и расскажут новое о Григории Сороке. На дорогу супруга Павла принесла им корзинку снеди; Новосильцевы вначале отказывались, но боясь обидеть хозяйку, под конец согласились взять.
Кучер всю дорогу без умолку болтал, вновь ругая Николая Петровича, самодура, благосклонно отзываясь о своем барине — Павле Петровиче («хоть жена его от него погуливает, это все знают, кроме самого»), и о Кононе Николаевиче («он у нас блаженный, самый добрый из Милюковых»), и о местном батюшке, не лишенном страсти к наливкам и настойкам, и о местном кузнеце, у которого сын побочный от жены управляющего. В общем, прожужжал все уши, утомил страшно.
