Натаниель Готорн - Рассказы
— Да, да, — поспешно отвечал старик. — Когда внутренний голос громко заговорил во мне, я стоял на коленях у ее изголовья. И я немедленно встал, взял свой посох и пошел. О, если бы мне дано было забыть ее печальный взгляд, когда я отнял тогда у нее мою руку и бросил ее блуждать одну по сумрачной долине скорби! Ибо душа ее изнемогала в томлении, и опорой ей служили мои молитвы. И вот в ту ужасную ночь меня неотступно преследовала мысль, что я оказался дурным христианином и жестоким отцом; да, даже моя дочь с ее бледным, помертвелым личиком, казалось, вставала передо мной и шептала: «Отец, ты обманут. Возвращайся в свой дом и укрой под сенью его свою седую голову». О ты, к кому я взывал в своих самых жестоких заблуждениях, — продолжал квакер, возводя в глубоком волнении свои глаза к небу, — не налагай на самого кровожадного из наших гонителей тех жесточайших мук, которые перенесла моя душа, когда я решил, что все, что я делал и терпел во имя твое, было совершено мною по наущению гнусного врага рода человеческого! Но я не сдался. Я пал на колени и вступил в борьбу с искусителем, в то время как плеть все сильнее рассекала мое тело. И вот молитва моя была услышана, и я в мире и в радости пошел искать приюта в пустыне.
Хотя фанатичность старика обычно и отличалась спокойной рассудочностью, теперь, когда он рассказывал свою повесть, он был глубоко взволнован. Однако, как ни сильно было его невольное возбуждение, оно, по-видимому, до известной степени успокоило его собеседника. Они продолжали сидеть молча, смотря на огонь и, возможно, представляя себе в мерцании пламенеющих углей новые картины гонений, которые их ожидают. Снег по-прежнему упорно бился в окна, а иногда, так как пламя больших поленьев постепенно угасало, забирался в широкий дымоход и шипел, упав на очаг. По временам за стенкой слышались осторожные шаги, и звук их неизменно заставлял обоих квакеров обращать свои взоры к двери в соседнюю комнату. Наконец, когда неистово-дикий порыв ветра по естественной связи мыслей побудил Пирсона вспомнить о бесприютных путешественниках, блуждающих в такую ночь, он подвел итог их разговору.
— Я чуть было не изнемог под тяжестью выпавших мне на долю испытаний, промолвил он, тяжко вздыхая, — и все-таки я бы предпочел, чтобы груз этот был в два раза тяжелее, только бы мать мальчика была от них избавлена. Много тяжких ран ее поразило, но эта была бы всех страшнее.
— Не бойся за Кэтрин, — отвечал старый квакер, — я хорошо знаю эту мужественную женщину и видел, что она умеет нести свой крест. Материнская любовь в ней, правда, очень сильна, и порою может казаться, что если она вступит в противоречие с ее верой, любовь одержит верх, но Кэтрин очень скоро воспрянет духом и готова будет вознести благодарение создателю, что сын ее удостоился стать так рано угодной небесам жертвой. Мальчик выполнил свое назначение здесь, на земле, и она поймет, что и для него и для нее лучше, чтобы он почил в мире. Блаженны, воистину блаженны те, кто после столь малых страданий могут обрести вечный покой.
Прерывистый, но однообразный шум ветра был вдруг нарушен громким звуком в наружную дверь часто и настойчиво стучали. Бледное лицо Пирсона стало еще бледнее, ибо нередкие посещения его гонителей научили, что добра от них ожидать не приходится. Старик квакер выпрямился во весь рост, и его взгляд был тверд, как взгляд испытанного солдата, ожидающего врага.
— Люди, обагренные кровью, пришли за мной, — спокойно заметил он. — Они слышали, что я получил указание вернуться из ссылки. И теперь они меня повлекут в тюрьму, а оттуда на казнь. Это конец, о котором я давно мечтал. Я им открою, дабы они не сказали: «Смотрите — он нас боится!»
— Нет, пойду им навстречу я, — сказал Пирсон, к которому вернулась сила духа. — Возможно, что они ищут только меня и не знают, что ты находишься здесь.
— Пойдем же смело вперед оба, — отозвался его друг. — Ни мне, ни тебе не подобает отступать.
Они прошли таким образом через сени к входной двери и, открыв ее, обратились к пришельцу со словами: «Входи, во имя божье!»
Бешеный порыв ветра ударил им прямо в лицо и потушил лампу. Они едва успели разглядеть человеческую фигуру, до такой степени с ног до головы запорошенную снегом, что она походила на самое воплощение зимы, пришедшее искать приюта среди ею самой содеянного опустошения.
— Входи, друг, и исполни порученное тебе, что бы это ни было, — сказал Пирсон. — Должно быть, у тебя дело очень срочное, раз ты пришел в такую бурную ночь.
— Мир дому сему, — произнес чужестранец, когда они вошли внутрь и остановились посреди комнаты.
Пирсон вздрогнул, а старый квакер стал в очаге ворошить затухающие угли, пока из них не вскинулось вверх высокое яркое пламя. Голос, только что говоривший с ними, принадлежал женщине, и перед ними в озарении этого теплого света стояла женская фигура, холодная и застывшая.
— Боже, Кэтрин! — воскликнул старик. — Ты опять вернулась в эту погрязшую в заблуждениях страну? Ты, может быть, снова, как в прошлые дни, хочешь стать бесстрашной защитницей веры? Плеть над тобой не имела власти, и торжествующей вышла ты из темницы. Но укрепи свое сердце, Кэтрин, укрепи его теперь, ибо господь хочет испытать тебя еще раз, прежде чем воздать тебе по заслугам.
— Возрадуйтесь, братья! — отвечала она. — Тот, кто был с нами всегда, и тот, кого к нам привел малый ребенок, — возрадуйтесь! Слышите! Я пришла сюда счастливой вестницей, ибо дни наших гонений пришли к концу. Сердце короля, даже такого, как Карл, смягчилось, и он прислал свой указ, который сдержит обагренную кровью руку наших гонителей. Целое сообщество наших друзей направилось морем в здешний порт, и я, преисполненная радости, прибыла вместе с ними.
В то время как Кэтрин говорила, ее глаза блуждали по комнате, разыскивая то существо, только во имя которого она и искала спокойной обители. Пирсон молча обратил умоляющий взгляд к старцу, но тот и не думал уклоняться от тяжкой обязанности, выпавшей на его долю.
— Сестра, — начал он несколько более мягким, но совершенно спокойным тоном, — ты говоришь нам о любви нашего создателя, проявленной в том, что он даровал нам некое земное благо. А теперь мы должны сказать, что та же самая любовь выразилась и в суровом испытании. До сих пор, Кэтрин, ты была подобна той, кто идет по затемненной и опасной тропе, ведя малого ребенка за руку; если бы ты могла, ты бы с радостью беспрерывно взирала на небеса, но все же забота о ребенке и любовь к нему заставляли тебя опускать глаза долу. Сестра! Возрадуйся же в сердце своем, ибо его неуверенные шажки не будут больше служить помехой твоему шагу.
Но несчастную мать нельзя было таким образом утешить. Она затрепетала, как лист, и сделалась такой же белой, как снег, забившийся ей в волосы. Суровый старик простер свою руку и поддержал ее, не сводя с нее глаз, словно для того, чтобы остановить бурное проявление горя.
— Я женщина, я всего только женщина, неужто же он будет испытывать меня свыше моих сил? — заговорила Кэтрин очень быстро и почти шепотом. — Я была жестоко изранена и очень страдала; много перенесла я телесных мук и много душевных; меня самое возвели на Голгофу и всех тех, кто был мне всего дороже. Не может быть, — добавила она, содрогаясь всем телом, — не может быть, чтобы он не пощадил меня, погубив единственно дорогое мне существо. И тут слова ее вдруг полились с неудержимой силой: — Скажи мне, человек с холодным сердцем, что сделал со мной бог? Поверг ли он меня на землю, чтобы я никогда больше не могла подняться? Раздавил ли он мое сердце в деснице своей? А ты, кому я поручила свое дитя, как оправдал ты мое доверие? Отдай мне обратно моего мальчика бодрым, здоровым, живым, иначе небо и земля отметят тебе за меня!
Слабый, очень слабый детский голосок отозвался на отчаянный вопль Кэтрин.
В этот именно день и Пирсону, и его почтенному гостю, и Дороти стало ясно, что короткий и беспокойный жизненный путь Илбрагима близится к концу. Оба мужчины охотно бы остались при нем, чтобы предаться молитве и утешить умирающего благочестивыми речами, которые, по их мнению, были особенно необходимы именно теперь, ибо если им и не было дано подготовить путнику достойный прием в том месте, куда он направлялся, все же они могли поддержать его дух при прощании с землей. Но, хотя Илбрагим нисколько не жаловался, наклоненные над ним лица его беспокоили. Поэтому, принимая во внимание просьбы Дороти и их собственное убеждение в том, что мальчик достаточно безгрешен и чист, чтобы не осквернить стонами своими райской обители, оба квакера отошли от него. Тогда Илбрагим закрыл глаза и затих, и если бы только он время от времени не шептал ласкового словечка своей сиделке, можно было подумать, что он дремлет. Впрочем, когда ночь спустилась на землю и стала надвигаться буря, что-то как будто начало тревожить его душевный покой, оживив и обострив его слух. Когда налетевший порыв ветра начинал сотрясать окна, он пытался повернуть к ним голову. Когда дверь раскачивало на петлях, он следил за ней долгим и беспокойным взглядом. Когда глухой голос старика, читавшего священное писание, становился вдруг хоть немного громче, мальчик едва удерживал свое замирающее дыхание, чтобы прислушаться. Когда метель проносилась мимо коттеджа с шуршанием длинной, волочащейся по земле одежды, Илбрагим, казалось, ждал, что в комнату вот-вот войдет нежданный посетитель.
