Александр Западов - Забытая слава

— Хорошо гребут, — заметил Ломоносов. — Раз-два… Раз-два…

Сумароков удивленно посмотрел на него. Воды он не любил.

— Я на Северной Двине вырос, по Белому морю хаживал, — пояснил Ломоносов. — Сам к веслам привык, и глядеть на гребцов приятно.

Он рассказал Сумарокову, что из-под города Архангельского пришел в Москву, учился в Славяно-греко-латинской академии, был потом переведен в академический университет в Петербурге и оттуда послан за границу. Прошел курс наук — метафизику, химию, горное дело, металлургию, вернулся, а работы не дают.

— Вы оды пишете, — сказал Сумароков.

— Стихи стихами, — возразил Ломоносов, — а мне и другое надобно. Руду искать, металлы плавить. Земные недра у нас богаты, а что мы о них знаем?

Сумароков никогда не думал о земных недрах. Ломоносов сочинял стихи — это было главное в новом знакомом.

— Ваши оды от стихов Василия Кирилловича Тредиаковского весьма отличаются, — сказал он. — Вы не так слагаете стопы, как он в своем трактате предписывает.

— Книжица его «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» мне известна, и творения читать приходилось. Господин Тредиаковский человек ученый, однако я с ним не во всем согласен, о чем и в Академию наук посылал извещение.

— Что же вы опровергаете? — спросил Сумароков.

— В письме моем определил я основания, на каких российское стихотворство должно быть утверждено. И главнейшее — то, что стихи нам надлежит сочинять по природному нашего языка свойству, а того, что ему несвойственно, из других языков не вносить.

Ломоносов объяснил, что по-русски вовсе не нужно составлять строки из одинакового числа слогов с рифмой на конце, чтобы вышли стихи, как пишут обычно, последуя польским образцам. Секрет заключен в том, что надо соразмерять стопы — сочетания двух или трех ударных и неударных слогов, русский язык очень к тому удобен. Тредиаковский это понял, но ввел один лишь хорей — двусложную стопу с первым ударным слогом: «чувство в нас одно зря на тя дивится». Рифму на старый манер он оставил только женскую: «приятна — внятна».

— Такие правила, — продолжал Ломоносов, — столь нашему языку непригодны, как будто кто велел здоровому человеку на одной ноге скакать, вместо того чтобы двумя ходить. Рифмы могут быть мужские, женские и три слога в себе имеющие: «победителю — возбудителю». Хорей — стопа красивая, но кроме него умыслил я стихи составлять из иных стоп — ямба, анапеста, дактиля. Чистые ямбические стихи сочинять хотя и трудновато, однако они, поднимался тихо вверх, материи благородство, великолепие и высоту умножают.

Восторг внезапный ум пленил,Ведет на верх горы высокой,Где ветр в лесах шуметь забыл;В долине тишина глубокой.Внимая нечто, ключ молчит,Который завсегда журчитИ с шумом вниз с холмов стремится…

Он читал свою оду строфу за строфой. Сумароков слушал, как зачарованный.

— Отменные стихи, — сказал он, когда Ломоносов остановился. — Я не видал их в печати.

— Эту оду сочинил я в позапрошлом году на взятие крепости Хотин, послал при письме в Академию, но господин Тредиаковский не согласился с моими правилами российского стихотворства, и ода света не увидела. Да полно мне ворчать, — оборвал себя Ломоносов, — теперь вы расскажите, стихи почитайте.

Сумароков смутился.

— Я вас повеселить не сумею, — сказал он. — Служу я у графа Головкина в канцелярии, ничем еще себя не ознаменовал. В бытность свою кадетом писывал оды, но теперь вижу, что правил не знал, не тем путем следовал, каким надобно. Песни сочиняю, да это что ж…

— Ямб, ямб, — сказал Ломоносов, — в нем вся сила. Это стих героический, он создан для оды и свойству нашего языка кругом отвечает.

Ломоносов встал.

— Надобно кончать корректуру, наборщики ждут. Прощайте покуда, господин Сумароков. Теперь будем встречаться. Заходите ко мне в академический дом, что на Второй линии, за Малым проспектом. Хоть и бедно покамест живу, а товарища встретить сумею.

Сумароков пожал крепкую, широкую ладонь нового знакомца и пошел берегом к перевозу. В ушах его звенели ямбы хотинской оды.

Глава III

Двадцать пятое ноября

Велико дело есть и знатно

Сердца народов привлещи,

И странно всем и непонятно

Полсвета взять в одной нощи!

— Как служишь, Александр? — спросил Сумарокова отец в один из осенних дней 1741 года. — Что-то не слышу я о твоих в головкинском доме успехах.

Сумароков молчал. Он не сделал ничего, что могло бы заслужить одобрение Петра Панкратьевича. Ведь не сказать же о том, что сочиняет песни и многими они одобряются…

— Я думаю, — продолжал отец, — что у графа Головкина ты свой карьер не сделаешь. Надобно подумать о переводе. Жаль, в строй не хочешь, дельные офицеры вот как нужны. Война со шведами изрядных командиров требует.

— Как ваша воля, батюшка, — отвечал Сумароков. — Я теперь, пожалуй, куда хочешь пойду, только б подьячими вокруг не воняло. Истребил бы я все это крапивное семя…

— Экая горячка! — нетерпеливо прервал Петр Панкратьевич. — Бирона изжили, а от главной напасти не избавились. Вместо одних немцев другие повылезли, и цесаревна Елизавета у них в немилости. Долго ль будем сносить поругание крови Петровой?

Сумароков знал, что, подобно отцу, так думают в Петербурге многие — и сенаторы, и офицеры, и гвардейские солдаты. Сам он держался тех же мыслей, но в доме Головкина о них лучше было помалкивать.

— Что же, батюшка, — нерешительно сказал он, — разве гвардия прежнюю силу потеряла?

Петр Панкратьевич покачал головой.

— Гвардия сильна, — сказал он, — но в нынешних конъюнктурах надобен союз с европейскими государями, а у цесаревны лишь недавно с ними альянс обозначился. Маркиз Шетарди большую хитрость имеет, однако и наш брат русак смекалкой силен.

Разговор этот запомнился Сумарокову, но гораздо позже он понял, что отец знал куда больше, чем говорил, и смог представить себе картину стремительно развернувшихся событий.

Посол Франции маркиз Шетарди приехал в Россию затем, чтобы заставить ее правительство изменить политику, уничтожить австрийское влияние и насадить французское. Если русские министры оказались бы не согласны, Шетарди имел поручение во имя интересов Франции сменить русское правительство, только и всего! Иностранные дипломаты называли Россию младенцем и думали, что могут распоряжаться в стране как угодно.

Однако австрийские связи России разрушить было трудно. Они еще сильнее укрепились после того, как племянница Анны Ивановны, дочь ее сестры Екатерины Анна Леопольдовна Мекленбургская, была выдана замуж за принца Антона-Ульриха Брауншвейгского. Немцы — то есть курляндцы, голштинцы, пруссаки, датчане, ливонцы, вестфальцы — были по-прежнему сильны при русском дворе, и не ожидалось, что они собираются дать дорогу французам.

Маркизу Шетарди предписывалось узнавать о состоянии умов в России, посчитать число огорченных правлением Анны Ивановны и Бирона, взвесить шансы цесаревны Елизаветы и потихоньку расширять недовольство, подтачивая доверие к правительству. Обязанности для посланника не совсем официальные, но уж очень хотелось французскому королю Людовику XV усилить свои позиции в Европе и поссорить Россию с Австрией. Его эмиссары отчаянно интриговали и в Швеции, настраивая ее против восточного соседа.

Шетарди были нужны переводчики для разговоров с императрицей и Бироном — во дворце пользовались немецким языком — и с русскими вельможами. На родном языке маркиза объяснялся с ним только князь Куракин. Зато врач Елизаветы Лесток оказался чрезвычайно полезен — и по-французски говорит, и к цесаревне близок, а это самое главное. Шетарди понял, что ее любят как дочь Петра I, угнетаемую немцами. Она популярна в гвардии, крестит детей у солдат, раздает деньги, дом ее — Смольный двор — рядом с избами гвардейцев. За ней пойдут.

Об этом знал и шведский посланник Нолькен. Ему также хотелось переменить правительство в России. Нужны были царь или царица — это безразлично, — которые могли возвратить Швеции земли, утерянные ею в ходе Северной войны. Посланник держал сто тысяч талеров для любого кандидата на русский трон при условии, что получит от него письменное обязательство вернуть Швеции все отнятое Петром. Эту ловушку Нолькен расставил и Елизавете. Деньги она взять желала, но расписку дать отказывалась.

В июне 1741 года Швеция объявила России войну. Нолькен и Шетарди с двух сторон побуждали Елизавету скорее свергать правительство Анны Леопольдовны. Они опасались, что их заговорщицкие связи с цесаревной будут раскрыты.