Нина Молева - А. Г. Орлов-Чесменский
— Для усиления французских позиций, которые вполне могут пошатнуться в результате неумных действий Лестока. Что ж, вполне разумный шаг.
— К тому же маркиз умеет руководить Лестоком.
— Умел, вероятно, хотели вы сказать.
— В подобной ситуации Алексей Бестужев напоминает Геракла, которому приходится сражаться с Лернейской гидрой: на месте каждой отсеченной головы немедленно появляются новые.
— Вы льстите графу, Гарвей. Гераклу удалось, в конце концов, отсечь все головы, а вот Бестужеву…
— Но вы же высоко ставите его ловкость, милорд.
— Пожалуй.
ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец
Елизавета Петровна, А. Я. Шубин
— Алексей Яковлевич, ты ли, голубчик мой, соколик ненаглядный?
— Я и есть, ваше императорское величество.
— Да что ты с титулом-то! Для тебя я всегда по имени буду, Лизанька — как звал-то меня, помнишь?
— Покорнейше благодарю, ваше императорское величество, однако милостью такою пользоваться ни в каком разе не могу. Недостоин. Да и не разглядели вы меня толком — что от поручика-то былого осталося.
— Да где разглядеть, вишь, слезы так глаза и застят, как в тумане все. А чего разглядывать-то — думаешь, забыла? Кабы забыла, не искал бы тебя нарочный без малого два года по всей Сибири. Приказ ему был — без тебя не ворочаться. Не гневлива, сам знаешь, а тут всеми казнями грозилася, коли воли моей не исполнит. Так ждала, так ждала — сердце замирало. А ты-то как — ждал, помнил? Жилось-то тебе каково?
— Ждать не ждал. Там, где десять лет отжил, ждать-то нечего.
— Таково стращно?
— Бог с ним со всем, ваше величество. К чему вам-то про такое житье нечеловеческое знать.
— А помнил, помнил, Алексей Яковлевич?
— И тут не совру — позабыть старался, иначе бы не выжить.
— Как так? Ведь памятью только и жив человек.
— Памятью, говорите, ваше императорское величество? Это что ж, памятью о горницах светлых, топленых, о пуховиках жарких, о застолье тесном, когда в чуме сидишь, от горького дыма слезой давишься, за год целый исподнее один раз сымашь в болотце простирать, а сам на солнышке летнем дрожмя дрожишь, от гнуса, как спастись, не знаешь?
— Неужто все годы таково тебе пришлось, болезный ты мой?
— Хуже бывало, лучше не было. А вы, ваше императорское величество, слова всякие про память!
— А как услыхал, что ищут тебя, что офицер за тобой приехал, поди, обрадовался?
— Чему радоваться-то? Почем знать, пошто разыскивает, для какой такой новой казни приехал.
— Как же дознался, что императрице ты нужен, что в Петербурге, во дворце тебя ждут?
— Не дознавался. В чуме сидел, как офицер расспрашивать стал, не видал ли кто поручика Шубина. Кто ж видеть мог, когда имени меня еще в Петербурге в Тайной канцелярии лишили. Вот тут он и сказал, что именем императрицы разыскивает, Елизаветы Петровны.
— И что ж ты тогда?
— И тогда не поверил, смолчал. А как он уж в дорогу собираться стал, спросил я его, как давно императрицей-то Елизавета Петровна. Он говорит, второй уж год на исходе. Тогда я и открылся… Как не поверить, когда урядник слова его подтвердил.
— А раньше-то неужто не знал, другие не сказали, что на трон отеческий я вступила?
— А кому говорить-то, кому знать? Там каждому до себя — как поесть, хоть и не досыта, как согреться, от морозов лютых спастись. Птица ведь от них на лету падает, мрет.
— И баб никаких с тех пор не видел?
— Почему, баб видел. С качадалкой жил.
— Ой, что ты, Алексей Яковлевич! Как мог?
— Как мог, ваше императорское величество? А так вот и мог — иначе бы не выжить. Мест тамошних не знал, к холодам непривычен, как еды достать, не ведаю, к делам ихним не приучен — вот она и помогла, выходила. Да и местные не так бычились, когда с бабой-то ихней.
— С собой привез?
— Схоронил. Третий год. Родами померла. Бабок там повивальных нет. Сами управляются. А она не управилась.
— Жалеешь?
— Жалею. Работящая была. Справная.
— А детки?
— Были. Перемерли. Там младенцы если чудом только выживают.
— А я, как отправился ты в Ригу, все надежду имела — сжалится император, на свадьбу свою с Катериной Долгорукой милость мне окажет, в Москву тебя переведет. И перевел бы. Он по дури своей все мог. Другим назло. Долгорукие и те, как задерется, отступались — гневить не хотели. Да помер наш Петр Алексеевич, племянничек мой, в одночасье помер. Сказывали, от оспы. Больно скоро вышло, да как раз в канун его свадьбы.
— Не бывали у него тогда, ваше величество?
— Нет, Алешенька. В слободе нашей тогда жила, глаз в столицу не казала. Да вот с его смертью быстро все так пошло. Ни с того, ни с сего Анну Иоанновну царицей выкликнули. Ей бы вроде подобреть от счастья нежданного-негаданного, а она как есть на меня рассвирепела. Разговоры пошли, будто гвардейцы меня поминать стали. В ноги тогда ей кидалася, молила хоть не ссылать тебя, хоть в покое где ни на есть оставить. Где там! Чтоб духу твоего не было, чтоб с глаз сгинул. Мне все монастырем грозила. Детками попрекала.
— Вот и сгинул поручик Шубин. Царское-то слово крепкое коли на зло, на добро-то его николи не бывает.
— Чтой-то ты, Алешенька, озлобился как.
— Где озлобился — жизнь узнал, а в ней добра не бывает, если ошибкой только. Оглянуться не успеешь, а уж добра-то поминай как звали — будто и не бывало.
— Изменился ты, Алексей Яковлевич, ох, изменился! Нехороший какой стал.
— Что там, старый просто.
— Ну, какая там у тебя старость — едва тридцать минуло. А седина вот, морщины… Да Бог милостив, поживешь на вольных хлебах, отойдешь. Все вернется.
— Что все-то, ваше императорское величество?
— Веселость твоя. Ловкость. Помнишь, как танцевать-то мог — ночи напролет, без роздыху? Только мы с тобой вдвоем и выдергивали, другие все как есть с ног валились, а нам хоть сызнова начинай. Вот, указ мой держи, Алексей Яковлевич, быть тебе генерал-майором и в Семеновском лейб-гвардии полку майором. А еще грамота на поместья во Владимирской губернии и на Волге. Сама выбирала — расчудесные. Благодарить не смей — то ли тебе за невинное претерпение да за любовь нашу прежнюю должно. А меня-то ни про что спросить не хочешь ли?
— Да я вот про деток…
— Живы-здоровы, и не узнаешь, поди.
— Где узнать! И сынок?
— И дочка твоя, Августа свет Алексеевна.
— Повидать бы…
— Приходи к обеду, обоих увидишь за столом-то. Только вот зовутся они племянниками госпожи Шмидтши, музыкантовой жены, — чтоб тебе знать. Не ошибиться…
— Музыканта Шмидта жены…
— Да знал ты ее, знал! Еще толще стала, усы черные, густющие, теперь уж и с проседью, таким басом гудит, люди оборачиваются — никак где мужик спрятан-Помнишь, нас еще пугала, как в сад к столу звать шла? Ну, Марта-то наша? Вот и улыбнулся, голубчик, вот и ладно. А теперь поди, Алексей Яковлевич, недосуг мне. Все, что потребуется, у Василия спроси. Ему приказ дан. Он и в дом новый твой тебя отведет, меблированный.
— При вас, значит, Василий-то?
— А как же! С таким камердином по своей воле никогда не расстанусь. Сам вопросов николи не задает, на мои все ответы загодя знает. Молчать умеет — вот что главное. Молчать!
— Так, может, и к обеду мне, ваше величество, не являться? Поотвык я от людей-то. Чего не так сказать аль сделать могу.
— И в мыслях не держи! Что ж, зазря, выходит, я тебя столько искала? Обо всех порядках Василий порасскажет. А пока ступай, ступай с Богом, только…
— Что приказать изволите, ваше величество?
— Да нет… Помнишь, в слободе у нас певчий был, из Малороссии. Тезка твой. На клиросе преотлично пел.
— Алешка Разумовский, что ли?
— Так вот не дивись, что за столом его встретишь. Граф он. Граф Алексей Григорьевич Разумовский. Запомни.
ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец
Елизавета Петровна, А. П. Бестужев-Рюмин
— За невестку, что ли, просить пришел, вице-канцлер? Теперь-то уж до конца видно, какие дела в твоем семействе творятся. Не зря, выходит, ты старался, чтоб мне фамилию Брауншвейгскую за рубеж с миром отпустить. Выходит, подкоп под императрицу вел. Сердце-то твое тебя все к ним тянет. На словах только мою руку держишь.
— Я не заслужил столь черных подозрений, ваше императорское величество. Начать с того, что нельзя отнести невестку к нашему семейству. Те несколько месяцев, которые брат провел в браке с госпожой Ягужинской, убедили его в совершенном их жизненном несходстве. Жалеть о ней, тем более просить о снисхождении для графини ни я, ни же граф Михаил не намерены.
— А чего ж женился-то Михаил Петрович? Как свадьбы-то добивался — на моих, чай, глазах.
— Ваше величество, человек слаб — от больших богатств отказаться трудно, а тут, сами знаете… Братец не устоял, за то теперь поплатился и вину свою до конца признает.
