Владислав Баяц - Хамам «Балкания»

Я, скажем, знаю как минимум еще одного из тех «несуществующих» визирей. Вы спросите: откуда, если авторы не упоминают их имен (кроме Мехмед-паши)? Да просто потому, что мне известно – он тоже был сербом по происхождению. Звали его Рустем-паша Опукович. Нужно ли подтвердить какими-либо сведениями это утверждение? Да? Пожалуйста. Родился в 1500 году в Боснии, в окрестностях Сараево. Занимал должность великого визиря в два приема: с 1544-го по 1553-й и с 1555-го вплоть до смерти в 1561 году. Дважды – необычно и редко, и потому особо врезается в память. На должность великого визиря его поставил лично Сулейман Великолепный после конфликта с предыдущим великим визирем Хадимом Сулейман-пашой (тезкой султана) и другим визирем империи, Дели Хусрев-пашой (как мы уже знаем, тоже серба по происхождению). Султан в наказание сверг обоих и изгнал их из столицы. Следовательно, обошли молчанием великого визиря эпохи величайшего султана Османской империи, именно в то время пребывавшей на вершине имперской мощи, которая тогда достигла пика! Человека, которому султан отдал в жены свою любимую дочь Михримах, рожденную в его знаменитой, счастливой и долгой любви к Хюррем (бывшей рабыне по имени Роксолана, дочери русского священника)! Забывчивость? Невежество? Случайность?

Если бы я был параноиком, националистом или сторонником так называемой теории заговора, то стал бы утверждать или, по крайней мере, допустил бы возможность, пусть и в шутку (хотя такие люди с такими вещами не шутят, да они и вообще никогда не шутят), что оставшиеся девять стертых великих визирей – все до единого сербы!

Вот домашнее задание для бездельников.

Конечно, все они могли быть любого этнического происхождения! Но, кажется, в этом случае труднее всего доказать, что они вообще существовали.

Похоже, математика в истории может быть такой же удачливой, как и в литературе!

А что нам поделать с одержимыми ложью?

Несмотря на весьма заметное единообразие в учении и поведении, Баица довольно отчетливо видел разницу в восприятии своими приятелями основ ислама. Сначала выделилась группа из числа тех, кто прибыл в Эдирне на несколько лет раньше. В ней оказался и Мустафа, брат Дели Хусрев-паши. Эти ребята следили, чтобы учителям и охранникам не бросалось в глаза их сопротивление исламу, и в то же время не скрывали этого от других учеников. Они говорили, что никак не могут отречься от Христовой веры, и особенно любили общаться с Баицей. Наверняка по той причине, что тот был единственным из них, кто до увода намеревался стать православным монахом, и, кроме того, в Едрене его привели непосредственно из монастыря.

Но их как-то настораживала его сдержанность, равно как и данные им советы. Видимо, они ожидали, что он не только непосредственно и открыто поддержит их, но, возможно, и возглавит их. Правда, они и сами не знали, в чем именно; может быть, в бунте. И опять-таки в каком именно бунте? Наверняка не в открытом, а в мысленном, потаенном. Но Баица упредил их, напомнив, что веру они в любом случае уже переменили: и словом, и телом, и одеждой, и пищей, и языком, и молитвами. Он поддержал их в праве и далее верить в то, во что пожелают, в том числе в Отца, Сына и Духа Святого, но только в глубине души. Это право и эту тайну, говорил он, никто и никогда не сможет отнять у них. Любое другое противление вере Аллаха, пусть оно будет выражено лишь частично, приведет лишь к насильственному прекращению их жизни. Им были предложены две крайности: жизнь с Аллахом или смерть без него – никакой иной возможности не существует. Выбрать можно только одну из предоставленных. Конечно, они могли бы продолжить вот так, наполовину открыто и наполовину тайно, противиться вере в пророка Мухаммеда, но тогда с каждым днем, напомнил он им, будет возрастать опасность предательства, и предателем стал бы в первую очередь кто-нибудь из их же рядов.

После долгих разговоров они смирились. Не согласились принять всей душой и сердцем чужую веру, но поняли, что, помимо этой личной тайны, им не остается ничего иного, если только не изберут путь, ведущий к смерти от своей или чужой руки – без разницы.

Было хорошо, что его слова они не восприняли как поражение, особенно когда он говорил им о вероятной… все-таки… возможной… двойственности в вере. Он сказал им, что никто не в состоянии стереть его память. Даже если он сам захочет это сделать, разве получится? Невозможно решением уничтожить часть жизни, скажем, всю прежнюю жизнь. Да и саму жизнь не могут составлять только избранные дни! Было заметно, что его речи застали их врасплох, но они сошлись на том, что то были слова мудрейшего из них.

Только тогда Баица понял, что из всей этой группы упрямцев только Мустафа, младший брат Хусрев-паши, был определен для продолжения образования и что ему единственному предназначено было служить в ближайшем окружении властелина. Позже он напомнил ему об этом, сообщив в разговоре с глазу на глаз, что у всех их пути вскоре разойдутся и что один он из всей этой группки бунтарей останется в одиночестве, а прочие же, если захотят, продолжат дружбу. А может, они и не захотят продолжить ее. Он посоветовал ему быть терпеливым и дождаться событий, которые непременно вскоре произойдут и принесут с собой перемены.

Также он напомнил ему, что они с ним одного рода.

Когда лорд Байрон в 1814 году опубликовал поэму «Корсар», продажа в первый же день перевалила за десять тысяч экземпляров. Но поскольку он в полном соответствии с аристократическими манерами не пожелал обратить свое творчество в деньги, то книги, понятное дело, продавал не он, а торговцы. Он обладал характером победителя и потому не захотел продавать себя. Таким образом, его произведение обогатило других, а он все глубже влезал в долги, «соответствующие его имени и положению», как сказал бы шармантный толкователь творчества Байрона Зоран Паунович.

Я бы добавил: это пример победоносного превращения математики в литературу. Следует отметить, что это один из редких примеров трансформации в сторону, противоположную общепринятой.

Ах да! Едва не забыл (как те самые знаменитые историки), что одновременно, так сказать, с потерей денег в Англии на Балканах сербы и турки теряли головы. Шла подготовка ко Второму сербскому восстанию, более известному на Западе как Вторая сербская революция. Мертвый капитал с западной и мертвые люди с восточной стороны. Одни покупали за деньги свободу чтения, а другие платили смертью за свободу существования.

Старая добрая Европа в обоих случаях одних освобождала от рабства, а других в рабов превращала.

Все это превращение математики в историю, вливание бухгалтерских методик в литературу… по сути своей, подготовка к рассмотрению стратегии жизни народа и державы, которая наблюдает свое существование во времени и видит его сквозь призму нападения и обороны. Это и есть введение в размышление на тему превращения поражения в победу.

Я был абсолютно уверен, что на отдельных турецко-сербских примерах из истории обоих народов, обеих стран, обеих монархий, как отдельных, так и общих, – мы с Орханом Памуком можем постичь некую, возможно, новую истину. Ну, если не истину, то, по крайней мере, некий факт или хотя бы доказуемое предположение. Я чувствовал неодолимое желание добиться этого.

Памук купил меня фразой, которая начиналась как бы шутливо, но окончание ее не допускало никаких шуток:

– Ты слишком упорствуешь по поводу цифр и писательского труда. Я же могу привести тебе пример, правда, чужой, того, как литература превращается в историю, как фикция становится фактографией.

И тут он процитировал Вольтера, который по случаю знаменитого морского сражения 1571 года при Лепанто / Инебахте между османской армадой и объединенным христианским флотом написал следующее предложение, которое отразило абсурдное соотношение истины и ее истоков: «Казалось, что именно турки выиграли битву при Лепанто» (курсив мой. – В. Б.).

Конечно же, эти слова нуждаются в разъяснении, которое и будет сделано в ходе нашего разговора.

Признаюсь, эта цитата при всей ее точности имела для меня, по крайней мере, двойственное значение, потому как речь шла: а) об одном из редких, несомненных и трагических военных поражений Османской империи; к тому же б) находящейся на пике своего могущества.

Я спросил Памука, чем ему не нравится это поражение.

– Человек может сказать, что это поражение как любое другое. Но в этом случае поражения можно было избежать. Было глупостью допустить его, и, конечно, оно было совершенно ни к чему. Но сыграла свою роль османская имперская кичливость и необоснованная уверенность, вызванная предыдущими победами, и особенно завоеванием Кипра, – ответил он.

– Значит, принятие решения не было единоличным?