Анатолий Домбровский - Платон, сын Аполлона
— И чьи же сочинения ты уже прочёл?
— Гомера, — ответил Федон. — А ещё басни Эзопа.
— И кто тебе больше понравился? Гомер или Эзоп?
— Эзоп, — ответил Федон, смеясь. — Он веселей!
Сзади послышался какой-то шум. Платон оглянулся и увидел, что к ним приближается колесница Алкивиада. Возничий громко требовал прохожих расступиться, пропустить колесницу. Алкивиад же стоял, положа одну руку на рукоятку меча, другой держась за поручень, и смотрел поверх голов идущих.
— Подай и нам воды! — потребовал возничий, когда колесница Алкивиада поравнялась с телегой водовоза. — Да поживей!
И тут Алкивиад увидел Платона.
— А, племянник! — сказал он и протянул Платону руку. — Хочешь, поедем дальше вместе?
— Так ведь надо идти, — ответил Платон, которому конечно же хотелось прокатиться на боевой колеснице рядом с Алкивиадом. — Так заведено: мисты идут в Элевсин пешком.
— Пустое! — засмеялся Алкивиад. — Становись рядом!
Платон ступил на коврик колесницы, и Алкивиад обнял его за плечи одной рукой.
— Посмотри на этого мальчишку: он умница и хорош собой, — сам не зная почему сказал Алкивиаду Платон. — Его бы выкупить для Сократа — вот был бы ему помощник: умеет читать и писать и другим искусствам обучен.
Алкивиад пристально поглядел на огольца, но ничего не ответил на предложение Платона, а лишь крепче обнял его и подал команду возничему:
— Выбирайся из толпы на обочину! Обгоним процессию!
Возничий выбрался из толпы и стегнул лошадей. Колесница понеслась по холмистой степи, словно её подхватил вихрь.
— Хорошо? — спросил Платона Алкивиад.
— Хорошо! — ответил Платон, щуря глаза от встречного ветра.
Обогнав процессию, они взлетели на высокий холм и там остановились.
— Ты решил принять посвящение Деметры? — спросил Алкивиад, глядя на движущуюся внизу пёструю колонну.
— Да, — ответил Платон.
— Жаждешь жизни вечной?.. — В голосе стратега послышалась лёгкая ирония.
— И ты ведь посвящён?
— Конечно, — усмехнулся Алкивиад. — Это посвящение мне едва не стоило жизни. Разве не знаешь?
— Знаю. Слышал, — ответил Платон. — Говорят, что ты исполнял роль Зевса, а гетера Федота — роль Деметры и что...
— Мы были тогда очень молоды, — не дал договорить Платону Алкивиад. — Дурачились как хотели и не боялись ни богов, ни людей. Впрочем, ведь боги не вмешиваются в земную жизнь людей, не правда ли?
— Да. Но в ту, другую...
— Она есть?
— Все эти люди, — Платон указал на процессию, — надеются на то, что другая жизнь есть. Скучно думать, что всё кончается здесь. Тогда эта жизнь — глупость.
— Тогда эту жизнь мы превращаем в развлечение. Ты любишь пиры, женщин, состязания?
— Я спущусь к идущим, — сказал Платон.
— Да, — не стал его удерживать Алкивиад. — Авось тебе удастся прорваться. Ведь к бессмертию, я слышал, надо прорываться — даром такое благо не даётся. Его достигают герои и мудрецы.
— Может быть, — ответил Платон и спросил: — Ты придёшь на пир, который я назначил?
— Можно с гетерой?
— С Тимандрой? — переспросил Платон. — Можно.
— А, ты знаешь, как её зовут. Впрочем, я видел однажды, как ты смотрел на неё — твои глаза полыхали страстью. Не смущайся, она стоит того. Но вот что я тебе скажу: возьмёшь её, когда меня убьют. Не раньше! — засмеялся он. — Не раньше! Я отдам её только взамен на бессмертие!
Платон спустился на дорогу, опираясь на свой тирс как на палку, — спуск с холма был крут. Оказавшись внизу, он оглянулся: колесницы Алкивиада на холме уже не было. «Я бы взял её взамен на бессмертие», — подумал он о Тимандре, хотя вряд ли в этот момент был до конца искренен. Бессмертие — самое ценное из всего, что можно пожелать, потому что оно уравнивает человека с богами и навеки приобщает к сонму героев и мудрецов. Но любовь чем-то сродни бессмертию, и кто знает, может, это прекрасное чувство, которым, кажется, наделены от природы все, — кратчайший путь к обретению вечного бытия.
Посвящённые под страхом смерти сохраняют тайну элевсинских мистерий. И всё же он кое-что знал о них, ведь нет ничего тайного, что не стало бы явным: тайна просачивается, как влага сквозь камень, — по капле, но постоянно. И если задаться целью собрать эти капли, подставив ладонь, можно набрать целый глоток. Главная же тайна мистерий заключается в возникновении удивительных видений, что посещают посвящённых в элевсинском храме Деметры, в том, что эти «представления» не подстроены, возникают не извне, а как бы всплывают из глубин естества, открываются, как сокровенные воспоминания души о том, что дано ей от начала, что составляет тайну жизни и смерти. Эти воспоминания приходят к каждому человеку в только ему знакомых образах, и потому их не стоит пересказывать другому, даже посвящённому. Но есть и люди, которым ничего не удаётся увидеть, потому что их души грубы, а сердца наполнены тьмой неверия. Такие тоже молчат, чтобы никто не узнал о них правды. Самым чистым являются образы богов, где Деметра — жизнь, Персефона — душа, Эрот — любовь, Авд — смерть, а Зевс — вечность. Вечная жизнь души, поправшая смерть любовью...
О Критобуле, сыне Критона, так же, как и об Аполлодоре, можно было сказать, что он красив. Только в отличие от светловолосого и голубоглазого, словно фракиец, Аполлодора, Критобул был тёмноволос, смугл и кареглаз. У него был ровный и жёсткий нос, упругие тёмные губы и красивый, может быть, чуть тяжеловатый подбородок, как у закалённого в боях воина. Зато ресницы он, кажется, похитил у обольстительной девушки: как чёрные крылья бабочки, они трепетали над его большими влажными глазами.
Платон помнил, как Сократ и Критобул однажды заспорили о том, кто из них красивее. Ради шутки скорее, чем ради выяснения истины, хотя и в этом весёлом споре Сократ показал, как одно ложное суждение может привести к очевидному абсурду. Тогда-то Платон и обратил внимание на красоту Критобула. Да и могло ли быть иначе, если об этом заговорил учитель? Спор начался с того, что Сократ по просьбе друзей вызвался доказать всем своё внешнее превосходство над Критобулом. Прежде всего он спросил юношу, что же отличает красивый предмет от некрасивого. Критобул сказал: «То, насколько хорошо этот предмет — скажем, меч, щит или копьё — служит делу, для которого предназначен». Получив такой ответ, Сократ тут же принялся доказывать, и справедливо, что его глаза навыкате красивее глаз Критобула, потому что способны видеть не только то, что перед ними, но и то, что сбоку, то есть служат делу лучше.
— А уж про рачьи глаза, — смеялся Сократ, — и говорить нечего: они великолепны!
Так же он доказал, что и нос у него красивее, поскольку большие и вывернутые ноздри ловят запахи лучше, чем узкие ноздри Критобула, обращённые постоянно вниз. Более того, нос Сократа приплюснут и, стало быть, не мешает зрению, тогда как прямой нос Критобула торчит между глаз, словно барьер. Получилось, что и толстые губы Сократа краше губ Критобула, потому что ими и целовать сподручнее, и есть-пить удобнее. Таким образом, всё на лице Сократа оказалось прекрасным, а значит, и всё лицо в целом.
— Я красивее тебя, — заключил Сократ, смеясь. — А поскольку все видят, что это всё-таки не так, то и выходит, что красота и польза — не одно и то же. А что же есть красота? Когда мы восхищаемся цветком, мы меньше всего думаем о его полезности. И уж совсем забываем об этом, созерцая прекрасное звёздное небо...
Платон вошёл в Элевсин, шагая рядом с Критобулом. Уже вечерело, в городе сгущались сумерки, и только элевсинский акрополь с храмом Деметры и телестерионом, построенным стараниями Перикла, светился на высоком холме, — там, ближе к небу, день ещё не закончился, и над строениями играл догорающий солнечный свет.
Процессия вошла в город через северные ворота и двинулась к садам, где должна была расположиться на ночлег. Впрочем, некоторые из участников процессии разошлись по домам друзей и знакомых, иные отправились в катагогию, где комната стоила в эти дни довольно дорого, большая же часть пришедших разбрелась по саду, где заранее были установлены камни, заменявшие путешественникам очаги. Разложив между камнями костерок, можно было разогреть на нём пищу, которую сопровождающие афинян рабы принесли с собой. Слуг было больше, чем господ, и они сразу же сгрудились вокруг костров в шумные компании. Хозяева же, утомлённые долгой дорогой, торопились устроиться на походных постелях, и многие сразу же погрузились в сон, не дожидаясь ужина.
Платон не пошёл ночевать ни к друзьям, ни к родственникам, да и от гостиницы отказался, куда его настойчиво звали Аристарх и Менон, с которыми подружился во время прошлых Истмийских игр. Он остался в саду. Слуги постелили ему рядом с Критобулом под раскидистым орехом — деревом чистым и благородным. Позже к ним перебрался Аполлодор, который отправился было в катагогию, но вскоре вернулся, обнаружив, что в гостинице водятся блохи. Они вместе поужинали, потом растянулись на постелях, задремав под тихий шелест ореховой листвы. Платон уже уснул, когда его разбудил голос Аполлодора:
