Наталья Навина - Последние Каролинги – 2
– Мужичье! – заорал предводитель отряда. – А ну, разобрать завал!
– Разобрать, конечно, можно, – сказал старший из мужиков, отрываясь от краюхи. – И поезжайте себе с Богом, ежели, конечно. жизнь не дорога…
– Лотарингами, быдло, пугаешь? Били мы их в любом бою и будем бить!
= – А там нет лотарингов, – сообщил младший. – Там никого нет. Черная смерть…
По королевскому отряду, не страшившемуся никакого живого врага, прошел ропот ужаса.
– Чума?
– А, почитай что чума. Черная оспа, – охотно делились известиями мужики. – Целые деревни вымирают. Да что деревни! Замки, монастыри… И по приказу его милости маркграфа все места, где зараза, выжигают. А мы, значит, при дороге сидим, упреждаем…
– А что Бодин? – спросил предводитель отряда. Для очистки совести спросил. Понимал, что если и захочет даже, никого из своих людей в этот Бодин не загонит.
– Что Бодин? Люди его милости маркграфа и поджигали. Хорошо горел! – оживленно заметил младший. Очевидно, зрелище горящего баронского замка оставило у него самые приятные воспоминания. – Вымерли все в вашем Бодине. Никого не осталось.
– Ладно, поворачивай! – предводитель махнул рукой. Страшновато, конечно, будет сознаться перед королем в неудаче, но тут уж он не виноват. Король предполагает, а Бог располагает.
На обратном пути они услышали приближающийся из-за деревьев хруст валежника. Ни один враг не стал бы ходить столь неосторожно, а друзей в этих краях у них не было.
«Лось или оголодавший кабан», – подумал предводитель отряда и кивнул ближайшему стрелку. Тот уже накладывал стрелу на тетиву, когда на дорогу выползло… они вначале даже не могли определить, что это такое.
– Поесть, – жалобно простонало существо, протягивая к ним трясущиеся руки. – Поесть дайте…
Дружинники во все глаза таращились на скорченные на дороге человеческие обломки.
– Не бойтесь, – произнесли эти обломки, – я не заразный… Я переболел уже…
– И в самом деле, – сказал один из воинов, – свежие – это не язвы на нем, это ожоги…
Предводитель сглотнул и спросил:
– Ты кто такой?
– Авель, – выдохнул тот и ткнулся лицом в дорожную грязь.
– «Влеки меня, мы побежим за тобою; – царь ввел меня в чертоги свои, – будем мы восхищаться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино; достойно любят тебя! – читала Азарика. – Дщери Иерусалимские! черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы. Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня…»
Она отодвинула книгу. Интересно, фортунат нарочно оставил сегодня Библию открытой именно на этой странице? Она оглянулась. Рядом Нантосвельта сидела за пяльцами. Склонив голову к плечу, Азарика посмотрела, как та увлеченно орудует иголкой. Сама Азарика прекрасно умела шить, но в чисто прикладных целях, поскольку во времена ее отшельничества и последующих скитаний ей приходилось починять и латать одежду троих мужчин, с которыми была связана ее жизнь – отца, Фортуната и Эда. Премудрости же рукоделия оставались ей чужды.
Вошла служанка и прощебетала («Когда они выучатся говорить человеческим голосом?» – подумала Азарика) и сообщила о визите начальника ее личной королевской охраны. А тот, в свою очередь, доложил, что в распоряжение ее королевского величества доставлен человек по имени Авель.
– Та-ак, – сказала королева. – Давайте его сюда.
Опустила голову, чтобы скрыть усмешку. Все школьные счета между ними давно уже были сведены, но сейчас ей непременно хотелось сказать Авелю какую-нибудь колкость. Правда, вряд ли до него дойдет… так и надо выразиться подоходчивее!
В дверях послышались шаги – тяжелые, шаркающие. Азарика подняла голову. И замерла. В первое мгновение ей показалось, что произошло какое-то недоразумение – она не ззнала этого человека. И только потом…
Нантосвельта сдавленно взвизгнула. И правда – облик вошедшего был ужасен. Рябое лицо было сплошь покрыто свежими багровыми рубцами и шрамами. Ни волос, ни бровей, ни ресниц у него не было – начисто сгорели. А главное – он был худой. Отощавший Авель, это и в самом диком кошмаре не приснится! Азарика вцепилась в подлокотники кресла. Высокий человек в грубой хламиде опустился на колени и пополз к ей. Ей пришло в голову – она не узнала его, а он-то ее узнает? Кого он видит в ней – бывшего собрата по школе и дворцовой гвардии или королеву Нейстрии? Может быть, от того, что с ним случилось, он вообще помешался?
Он подполз ближе. Она увидела его глаза, и это было хуже всего. У Авеля не могло быть таких глаз! У Авеля были тупые, сонные гляделки, загоравшиеся только при виде жратвы, а эти…
– Озрик… – тихо произнес изуродованный человек на коленях.
Королева протянула руку и коснулась облысевшей головы – осторожно, чтобы не причинить боли.
И тогда Горнульф из Стампаниссы, прозываемый Авель, заплакал.
Милосердный Фортунату взял Авеля под свое попечение. Впрочем, он и бездомного пса пожалел бы, не только ученика, пусть и самого нерадивого из всех, что у него бывали. Под его руководством Авель готовился к пострижению. Он твердо уверился, что раз Господь избавил его от язвы смертной и пещи огненной, то оставшуюся жизнь он обязан посвятить Ему. Господня ли помощь была тому причастна или несокрушимое здоровье бывшего палатина, однако чин ангельский, от которого Авель дважды давал деру, готов было осенить его. Три раза судьбу не искушают. На глаза Азарике он показывался редко – был занят. О своих злоключениях после побега из Парижа он ей поведал, но у него хватило ума не рассказывать о своей дурацкой связи с Рикардой (хотя Азарика, скорее всего, пожалела бы его – ведь в этой истории он был пострадавшей стороной), Фортунат же тайны исповеди не раскрывал.
Зато Фортунат сообщил ей нечто совершенно невероятное: Авель учился читать! Со страшным, правда, скрипом, но то, чего монахи не могли от него добиться ни ежедневной поркой, ни содержанием на хлебе и воде, ныне медленно, но верно продвигалось само собой.
События за пределами Компендия тоже шли чередом. В марте из-за внезапного паводка военные действия за Реймсом были приостановлены. Воспользовавшись этой передышкой, Эд вырвался в Компендий повидаться с женой. Кого-нибудь другого попрекнули бы за подобное небрежение своими королевскими обязанностями, но знавшие Эда отлично понимали – он не оставил бы войска, если бы Нейстрии действительно грозила опасность. К тому же при королевской армии, стоявшей на Эне, оставался Альберик Верринский. Так что появление Эда вызвало больше радости, чем страха. Правда, самого Эда ожидало некоторое разочарование – он не услышал чаемого известия о беременности королевы. Но этого было недостаточно, чтобы омрачить радость встречи.
Хотя эти несколько дней, что выпали им после трехмесячной разлуки, супруги почти не расставались, у Эда нашлось время и для своего духовного отца. Тогда-то Фортунат и поведал ему об испытаниях, постигших Авеля, и переломе в судьбе бывшего школяра и бывшего же палатина.
– Господи всемилостивый, как меняются люди, – вздыхал он, забыв, что уже говорил Эду об этом. На что Эд ответил, как и прежде:
– Ты один неизменен в этом мире. – И добавил: – Может, если бы я переболел черной оспой, тоже бы обучился грамоте.
Фортунат осенил себя крестным знамением. Ему эта шутка не понравилась. Он знал, что Эд не испытывает присущего всему военному сословию презрения к образованию и не получил оного не по лени или скудоумию, но исключительно в силу жизненных обстоятельств. И все равно, не понравилась ему эта шутка.
После Пасхи Авель принял постриг – ведь послушание он отбыл уже давно, – и перебрался в аббатство святого Медарда, что на окраине Лаона. Приор Габунд, зная, что этому монаху покровительствует королевская чета, принял его весьма радушно и самолично провел по монастырскому подворью.
– Обитель наша, брат Горнульф, хвала Господу, не бедствует, – повествовал он. – Вот справа от храма – дермиторий и поварня. Слева же – кузня и скотные дворы. А прямо перед тобой – лечебница для увечных воинов, которых мы здесь содержим…
В прежние времена Авель бы сразу устремился в кухню. Однако сейчас он просто стоял и смотрел.
– Здорово, Авель! – крикнул кто-то. Авель вздрогнул. Голос показался ему смутно знаком. Он присмотрелся. Невдалеке обретался человек на костылях.
– Наслышан я о тебе от братьев, что в Компендий ходят, – заявил он. – И вот стою здесь, таращусь и глазам поверить не могу – ты ли это, такой тощий да рябой?
Он был ровесником Авелю – чуть больше двадцати, крепок, недурен собой, вот только ноги ниже колен у него болтались, как неживые.
– Смиреннее себя надо вести, Фридеберт, сын мой, – укорил его приор. – Не в кабаке все-таки и не в казарме.
Тот лишь усмехнулся в бороду. Тут Авель его и признал.
– Простите, отец мой, – сказал он. – Я знаю этого человека.
