Виктор Ахинько - Нестор Махно
— А с вами… особый разговор, — Нестор ткнул пальцем в грудь мрачного галичанина. — Предлагаю написать обращение к солдатам. Земля, говорите, одна, родная, украинская. Так?
— Так, — подтвердили пленные. Их поразило, как легко отпустили полтавчанина. «Свойи. Царю служылы. От и жалко», — решили они.
— Зачем же тебе, столяру, угнетать гуляйпольских тружеников? Ответь! — потребовал Махно.
— Нэ знаю.
— Может, ты, черная кость, зэмлэроб, объяснишь?
— Офицеры трэбують, и мы прысягалы. Аслово трэба дэржать.
— Земля, значит, украинская у вас, а присяга австрийская. Ловко получается, хлопцы. Не-ет, на двух стульях сегодня не усидите. Выбирайте одно. Согласны писать?
Галичане едва заметно кивнули.
— Петя, дай тетрадь.
— Там же вирши, Нестор.
— Скорее, а то полтавчанин подмогу приведет. Пиши посередине:
Солдаты!
Гуляйпольская повстанческая организация предлагает вам всем не слушаться своих озверевших офицеров. Перестаньте быть убийцами украинских революционеров, крестьян и рабочих, палачами их освободительного дела. Поверните штыки против тех, кто привел вас сюда. Нам нечего делить. Советуем по совести: уезжайте в Галичину, Австрию и Германию и освобождайте там угнетенных братьев и сестер.
В противном случае, солдаты, мы будем принуждены убивать вас и вырезать поголовно. Выбирайте, что лучше. Потом не жалейте.
— Все, Петя. Как твоя фамилия, столяр?
— Володымыр Оленюк.
— Подписывай! — велел Махно. — И на другом листе тоже. Это документ для нас. А ты?
— Олэсь Бандура.
— Давай и свою каракулю. Вот так. Теперь забирайте листок и валяйте на все четыре стороны. Живо!
Не долго думая, галичане побежали.
— Стой! — приказал Нестор, и усмешка играла на губах.
Двое ошарашенно оглянулись, оцепенели. Неужели конец? Уж больно легко отпустили. Сейчас пальнут! Вместо выстрела они услышали:
— Запомните, браты, у рабов нет и быть не может родной земли. Ступайте!
С дороги галичане приметили (Махно и это учел), что отрядец выбрался из балки и уехал направо. Но они не видели и не могли видеть, как он повернул затем назад и направился совсем в другую сторону.
Агроном Михаил Дмитренко, круглолицый, коренастый, в добротном костюме, выпил чарку в шинке и, не закусывая, что было на него не похоже, пошел по деревянному тротуару. На душе кошки скребли. «Капкан, капкан», — навязчиво лезло в голову дурное слово. Оно прилипло к нему с самого утра, когда появился во дворе рябой, обычно разбитной хлопец, племянник из Марфополя — сын Николая Клешни.
— Не спится? — удивился дядя. — Батько прислал?
Хлопец как-то загадочно молчал, краснел и вдруг заплакал.
— Ану в хату, Костя, — велел Дмитренко, впервые обнимая племянника. — Ану говори.
— Нэма… билыне… батька.
— Та дэ ж вин? — Михайло сжал зубы от недоброго предчувствия, что поселилось в нем еще с тревожной весны.
— Махно був… — Костя зарыдал.
Дядя дал ему воды. «Неужто за пособничество… отомстили Николаю? — терялся в догадках Дмитренко. Предчувствие беды усилилось. — Теперь же моя очередь!» Племянник выпил, смахнул слезы и продолжал:
— Стоял Махно у нас, а тут варта. В капкан попали. Он их и покосил. А потом… солдаты… батька…
Вспомнив об этом тяжелом разговоре, Дмитренко наклонил голову и так шел мимо коммерческого банка, когда услышал:
— Пан агроном! Что закручинились?
Перед ним вертелся молодой еврей. Руки, плечи его то и дело беспокойно дергались, но темные с синевой глаза смотрели пристально, вприщур. Это был командир взвода уже разбежавшейся еврейской роты Леймонский.
— Не до шуток, — тихо произнес агроном, оглядываясь. По улице мимо них строем шагали австрийцы.
— Судьба-злодейка? — игриво продолжал офицер.
— Бросьте вы этот тон! Неужто не видите, что творится?
— А что, собственно? Прекрасный сентябрь! Клен вот пожелтел. Дожди скоро зарядят…
— Не корчите из себя поэта! — рассердился Дмитренко. — Кто ездил по хатам анархистов? Кто их ловил, как зайцев, и гнал прикладом в кутузку? Или, надеетесь, люди позабыли?
— Вот тебе и здрасте. Да мы же с вами вместе спасали нэньку Украйину! Простите, агроном, я же видел вас на столбе, — прошептал Леймонский, дергая правым плечом, и собеседник отмахнулся от него.
— На каком таком столбе? Что ты мелешь?
— Не паникуйте, дружок. Отойдем лучше в садик, а то мадьяры уже на нас глаза пялят. Так-то надежнее, — Леймонский похлопал по шершавому стволу липы. — Не с веревкой на шее видел. Пока нет. В поле, когда вы, радуясь, резали телефонные провода, чтобы удиравший Махно не мог связаться со своим анархическим батальоном. Два мальчика вам помогали. Весной, вспомните, в апреле, сирень как раз цвела. Это чудо. Запах стоял одуряющий!
«Прохвост, ой, прохвост, — думал агроном. — Ему что московская Украина, что независимая — одна сатана. Лишь бы прибыльно торговать. Выдаст с потрохами, и не икнет».
Дмитренко вырос под белой кипенью вишен, в запахах степных трав, любил тонкоголосые печальные песни бабушки, но только в Екатеринославском коммерческом училище, посещая концерты, собрания, лекции общества «Просвгга», узнал, насколько пренебрежительным и порой жестоким было отношение великорусских властей к его родной культуре. Вначале он не мог вразуметь, кому мешают его привязанности? Что в них плохого или вредного? Потом до него дошло, что в национальных делах все лишь начинается с песен или вышитой сорочки. За ними неизбежно идут требования раздела земли (он стал членом «Крестьянского союза»), потом власти, вскипают обиды, вековые претензии, разгорается свара. Он окунулся в нее с радостью и тревогой, приветствовал Центральную Раду, помогал ей. А эти примитивные бандиты, друзья Махно, — считал агроном, — и хитромудрые сионисты лишь путаются под нашими ногами. В пылу и ярости не хотелось и некогда было допускать, что у них есть своя, тоже выстраданная правда, и Дмитренко не признавал ее.
— Вы о себе, о себе побеспокойтесь, — посоветовал он угрюмо. — Девятьсот пятый год не забыли?
— Под стол пешком ходил, — по-прежнему беспечно отвечал Леймонский, притопывая. Собеседника это взбесило.
— Погромы грядут. Тогда мы вас еле отстояли. А привалили из Александровска, у-ух, живодеры: Щикотихин, Минаев. Отборное зверье! — агроном говорил о них, как об элитном зерне. Хотелось сбить спесь с этого вертуна. — Но в тот час и повода нападать на вас не было. Подумаешь, захватили лавочки да мельницы. Теперь, хлопец, совсем другой коленкор. Из вашей паршивой роты целую еврейскую дивизию раздуют! Красного петушка позовут!
На белой шее Леймонского жалко, вверх-вниз задвигался кадык.
— Не надо пугать. Мы не из тех, — выдавил он с трудом.
— А чув, шо вчера было в Марфополе?
— Не-ет.
— Махно перестрелял варту и этих вот, мадьяр. Целый отряд выкосил.
— Глупости. Миф! Куда ему?
По тротуару мимо садика шла удивительно стройненькая девушка. Рыжие волосы ее были аккуратно сколоты на затылке и прямо просились в гости к клену. Она приветливо взглянула на Леймонского. Он церемонно поклонился.
— Кто эта губернская краля?
— А-а, знакомая. Тина.
— Хрен с ней, — продолжал Дмитренко. — Я б тоже не поверил, что он выкосил вояк, да племяш утром прибегал оттуда…
Агроном чувствовал, что про все остальное говорить нельзя, опасно. И так уже сболтнул лишнее. Но не мог остановиться. Николай Клешня был не просто родственник — редкостный землероб. Пшеницу выращивал не какую-нибудь. Арнаутку! Даже немцы-колонисты (на что уж мастера!) и те завидовали.
— Племяш поведал, что наша помощь опоздала, и Махно ушел. А они перепороли баб да дедов. Хозяина застрелили.
–. Какого? — офицер все смотрел вслед девушке.
— Того, где ночевал Нестор. Золотого сеяльщика!
— И правильно! — Леймонский рубанул ребром ладони по стволу липы. — Пусть не пригревают гада. Пусть дрожат.
— Контрибуцию наложили на село: шестьдесят тысяч рублей! Мыслимо ли? Совсем сдурели!
— Австрийцы — суровые ребята, — сказал бывший командир взвода.
— Да как же требовать невозможного?
— А что солдат угробили — не в счет? — уколол Леймонский.
— Ох, не знаешь ты наш народ. Это все равно, что спичку бросить в стог сена. У них там в Берлине, Вене, в вашей синагоге чтут силу и закон. А тут до-олго терпят, но, если раздразнишь, кровью умоются, а глотки врагам порвут. Да что с тобой толковать? Ты девку пасешь! — Дмитренко плюнул с досады и пошел. Потом почесал затылок, остановился и добавил: — Вспомнишь мое слово. Капкан! Все в нем запляшем.
Ночь была уже прохладной, и они грелись у костра. Отблески его падали на крутые склоны оврага, на лица собравшихся. Кто стоял, кто сидел на траве или лежал, отворачиваясь от жара. Наверху примостились караульные.
