Леонид Бородин - Царица смуты
Получается, что жизнь — великое унижение разуму, как девка походная, презираешь ее, но тащишь за собой в обозе и порубить иного готов, кто отобрать вознамерится…
Разгадка обиды сей в имени Господа, так святые мужи учат, и к учению ихнему доверие имеется, потому как созерцание им дано великое через их подвиги, простому человеку непосильные. Но чтоб хотя бы подумать о том, и то время нужно и души благоприятное думам состояние. А когда человек земным делом озабочен, когда спереди враг, а сзади соперник, когда если ближнего не разглядишь, то дальнего и вовсе увидеть не успеешь, когда что свист нагайки, что блеск сабли, что вопль, что крик — все едино и нет воли своей ни в славе, ни в позоре, тогда молитву и ту творишь торопливее, чем пищу жуешь…
— Ни вьесце ниц? — вопрошает громко пани Казановская и хлопает ладонями…
— Ни вьем… — поспешно отвечает Олуфьев, прослушавший речь ее и пристыженный тем.
— Тож правда! Пан Мнишек Сигизмунду бумагу дал, что никакого содействия дочери творить не будет и письма ее его королевскому высочеству представлять обязуется немедля по получении! И в том честь шляхетская, пан Анджей, чтоб от дочери отрекаться пред всем миром?… Так то ж: разумею, в последние времена живем? Отец Николае Мело да кармелит Иван-Фаддей сказывали, что в Персии у одного язычника и разбойника стигматы открылись, они его крестили по римскому обряду и в Рим отправили с опекой. А еще в Казани Матка Бозка на русинской иконе слезами залилась при всем приходе… Ежели последние времена, пан Анджей, так, полагаю, не оставит Господь наш всемогущий бедную пани мою?…
— Я не оставлю, только за себя говорить могу… — бормочет Олуфьев и прячет глаза.
— То вядомо, — нежно говорит Казановская, пальцами касаясь руки Олуфьева, — от давно пани моя пану в око впала… Будь рыцарем ей, то чистое дело Господь узрит…
На этих словах Олуфьев вспоминает, зачем пришел, и упрашивает Казановскую выманить Заруцкого на важный разговор и чтоб царица о том не слышала и не тревожилась. Фрейлина капризничает, не желает лишний раз рожу казацкую с дурным дыханием пред собой иметь, но лукавит, просто боится Заруцкого, зверем, к бешенству склонным, видится ей казацкий атаман, покровитель Маринин, и красоту его мужицкую, от которой прочие фрейлины и няньки Маринины приседают, бледнея, не признает и по-верблюжьи плюется, когда о том речь заходит. Продолжая упрямиться, Казановская требует, чтобы Олуфьев сперва царевича приласкал, потому как его давно уже на люди не выводят, словно он и не царевич вовсе, и все то, конечно, козни Заруцкого, который не иначе как сам помышляет себя царем Дмитрием огласить, о чем будто бы и была уже однажды бумага писана, да патер Савицкий отговорил и царица не одобрила…
Олуфьев соглашается, и Казановская шуршащим помелом выметывается в распашные двери горницы. Олуфьев досадует на себя, что о гостинце для царевича не подумал, что вообще в мыслях его нет сына Марины, а должен быть, потому как не отделить ее от сына, да И грешно сие отделение, но что поделать, если нет в душе доброты к отроку — всю Марине отдал без остатка. Одна только радость очам — нет в мальчонке ничего от тушинского самозванца, ну ничегошеньки нет, словно зачат непорочно. Все Маринино: глаза, лоб, носик остренький и подбородок с ямочкой, пугается и смеется, как Марина, и когда плачет, не кривится ртом, как всякий ребенок, но, как Марина — одними глазами, и только губы дрожат часто-часто…
Вот в дверях появляется сперва старшая нянька Дарья Клюева, вдова сына боярского, порубленного под Лебедянью, за ней дородная татарка, в крещении Марфа, за ними уже царевич в атласном камзольчике, в туфельках польского образца и при сабельке в ножнах. Крохотный паненок старается сберечь на личике царственное выражение, каковому уже обучен няньками, и честь, оказанную ему поторопившимся навстречу Олуфьевым, принимает, как подобает урожденному царевичу, и даже с гримаской благожелания. Но не по годам сие упражнение — едва четвертый годок пошел, — мордашка счастливой улыбкой расцветает, выдергивает он из позолоченных ножен сабельку свою, машет ею, цепляясь за нянькины ферязи.
— Смотли, — кричит тоненько, — какая!
Казановская тычит Олуфьева в бок, подмигивает и вопрошает паненка-царевича:
— И кого бы сабелькой сей порубить надобно?
Мальчонка напрягается личиком, ну совсем как у Марины бывает — бровки к переносице почти в срост — и отвечает заученно:
— Миску Ломанова, узулпатола подлого, вот кого!
Олуфьева такая забава не тешит, печалит скорее, но виду не подает, сабельку на остроту проверяет, цокает языком восхищенно, в ножны вставить помогает. Царевичу, однако же, скучно со взрослыми. В детской его ждут два казачонка, которыми он командует в играх и щедрит сладостями за послушание. Потискав, Олуфьев отпускает его, паненок снова обретает чинный вид и удаляется, сопровождаемый няньками, в достоинстве, как и положено царевичу. Казановская закатывает глазищи, вздыхает тяжко и бубнит басом:
— Добро уж, приведу тебе вепря донского… Этот хоть вепрь, а тот, тушинский, скажу тебе, боярин, чистая свинья был. Натерпелась Маринушка с ним. Свински жил, свински сдох! Жди, медок допивай.
Да, о тушинском Дмитрии с Казановской не поспоришь. То ли не диво! Что за лихость в самых подлых людишках проснулась? Откуда смелость такая взялась, чтобы царями называться! Давно ль от грязи дорожной лбы боялись оторвать при царском поезде, давно ль не то чтобы слова, мысли воровские, давясь, заглатывали, и не для черного люда — для бояр и дворян разве не был Государь помазанником избранным, людской хуле неподсудным? И вдруг один за другим, холопы из холопов, объявляют себя царями и ни Божьего суда не боятся, ни людского. Первый и последний, кто к хуле нетерпим был, так этот, который Отрепьев. Когда Осипов публично вором и расстригой поносил его при боярах и людях служивых, побледнел самозванец, а бородавки на лице кровью налились, на губе пот выступил и колено одно дрожало — и не от одного гнева было то, по душе не гневлив был польский выпестуй, — стыд знал за собой… Но, знать, то было лишь началом великой смуты, только начинался позор московский…
Всяк по себе отмеривает… Род Олуфьевых, по старым сказкам, от Рюриковичей и Гедиминовичей начало ведет. Но вот пытается представить Олуфьев, что дерзнул он на трон посягнуть, пытается представить и не может, не воображается такое. Был боярин, все боярином знали — и вдруг нате вам — трон хочу и о том право свое заявляю, гей, народец русский, под мои самотворные стяги! Чего не хватило бы, чтобы осатанеть? Смелости? Дерзости? Или все-таки совесть христианская хамское слово из горла не выпустит? Тогда все эти самозванцы — почитай, с дюжину их наобъявлялось за семь-восемь годов смуты, — отчего ж наплодились они в земле русской? А если опять же от себя мерить, почему ушел с Мариной и в списки воровские попал вместо того, чтобы с Трубецким или Пожарским поляков из Москвы выкуривать? Благо, кончается на нем род Олуфьевых, потомкам стыда не иметь… А Марина в грамотах и на сходах тушинского вора за Дмитрия признала — по чести боярской должно ли было способствовать ей в сем деле нечистом? Одно оправдание — сколько именитых людей московских к самозванцу пристало! Романовы нынешние и те там побывали и руки к воровским письмам прикладывали, людей московских и украинских к смуте подбивая…
А сам вор тушинский, от Федьки Плещеева слух шел, будто он не иначе, как сын князя Курбского и литвинки безродной, да только не могло того статься, чтобы Курбский хотя бы и выблядку малой доли чести своей не передал. Быдло есть быдло! Но когда быдло на себя корону царскую тянет — то ль не светопреставление! Только другое, еще более дивное подметил Олуфьев во времена мытарств с тушинским Дмитрием. Ведь поначалу — о том Марина говорила — супруг ее второй ни в ратном деле, ни в посольском, ни в земском никаких понятий не имел, оттого Рожинский и верховодил в Тушине. Но потом-то что откуда взялось! Ну письма да отписки по землям и вотчинам — то, можно сказать, дело рук писарей-словознатцев. Однако ж, будучи посланным Мариной в село Коломенское, где по ту пору тушинец лагерем стоял, сам Олуфьев с голоса самозванца списывал ответ Марине и слогу вчерашнего холопа дивился. На военном совете присутствие имел — верности мнения и разумности приказов изумлялся. Даже стать у сутулого и кривобокого объявилась. Сие диво одно объяснение иметь может: в соискании царства любой преуспеть сумеет, коли дерзостью одержим, и все-то у него будет ладно и успешно… до поры. Но надо так думать, что царствовать — это не просто управлять, но править, отцовствовать, а на то особый дар требуем. Самозванство — оно только до поры успешно. Обличием да манерами всяк обмануться может, но коли дара нет, исторгнуто сие имя будет из уст людских, как яство ложное из уст человечьих. Исторгнут будет и не поймет почему. К Господу возопит в мольбе или гневе — пошто в самом успехе повергнут, ведь и в том, и в сем прочих превзошел. Несправедливо, Господи! Но ни от Бога, ни от человека ответа не получит, потому как ответ не в слове, а в деле, что уже свершилось, слово же, знать, прежде звучало, да услышано не было в тщете… Всякому верное слово в душе сказывается, но не всякий слышит… И сам он, боярин рода именитого, своего слова тоже вовремя не услышал…
