Валентин Пикуль - Две картины

Валентин Саввич Пикуль

Две картины

Две старые картины тревожат мое воображение…

Первая — верещагинская. «Мир во что бы то ни стало», — сказал Наполеон поникшему перед ним маркизу Лористону, посылая его в тарутинскую ставку Кутузова. Вторая — художника Ульянова, она ближе к нам по времени создания. «Народ осудил бы меня и проклял в потомстве, если я соглашусь на мир с вами», — ответил Кутузов потрясенному Лористону…

Я вот иногда думаю: как много в русской живописи батальных сцен и как мало картин, посвященных дипломатии.

Где они? Может, я их просто не знаю?..

Москва горела… Во дворе Кремля оркестр исполнял «Марш консульской гвардии при Маренго». Наполеон через узкое окошко кремлевских покоев равнодушно наблюдал, как на Красной площади его солдаты сооружают для житья шалаши, собирая их из старинных портретов, награбленных в особняках московской знати.

— Бертье, — позвал он, — я уже многое начинаю забывать… Кто сочинил этот марш во славу Маренго?

— Господин Фюржо, сир.

— А, вспомнил… Чем занят Коленкур?

— Наверное, пишет любовные письма мадам Канизи… Арман Коленкур долго был французским послом в Петербурге, и Наполеон убрал его с этого поста, заподозрив в Коленкуре симпатию к русскому народу. В самый канун войны Коленкура сменил маркиз Александр Лористон, который испытывал одну лишь симпатию — к императору. Наполеон сумрачно перелистал сводки погоды в России за последние 40 лет, составленные по его приказу учеными Парижа. Неожиданно обозлился:

— Коленкур много раз пугал меня ужасами русского климата. На самом же деле осень в Москве даже мягче и теплее, чем в Фонтенбло. Правда, я не видел здесь винограда, зато громадные капустные поля вокруг Москвы превосходны.

Бертье слишком хорошо изучил своего повелителя и потому сразу разгадал подоплеку сомнений Наполеона.

— Все равно, какая погода и какая капуста, — сказал он. — Мы должны как можно скорее убраться отсюда.

— Куда? — с гневом вопросил император.

— Хотя бы в Польшу, сир.

— Да?! Не за тем же, Бертье, горит Москва, чтобы я вернулся в Европу, так и не сумев принудить русских к унизительному для них миру…

Курьерская эстафета между Парижем и Москвою, отлично налаженная, работала идеально, каждые 15 дней, точно в срок, доставляя почту туда и обратно. Но уже возникали досадные перебои: курьеры и обозы пропадали в пути бесследно, перехваченные и разгромленные партизанами. Наконец, Наполеон знал обстановку в Испании гораздо лучше, нежели положение в самой России, и не было таких денег, на какие можно было бы отыскать средь русских предателя-осведомителя. О положении внутри России император узнавал от союзных дипломатов в Петербурге, но их информация сначала шла в Вену, в Гаагу или Варшаву, откуда потом возвращалась в Москву — на рабочий стол императора…

Барабаны за окном смолкли, оркестр начал бравурный «Коронационный марш Наполеона 1804 года».

— Музыка господина Лезюера, — машинально напомнил Бертье, даже не ожидая вопроса от императора.

— Крикните им в окно, чтобы убирались подальше… Ночь была проведена неспокойно. Утром Наполеон велел звать к себе маршалов и генералов. Они срочно явились.

— Я, — сказал император, — сделал, кажется, все, чтобы принудить азиатов к миру. Я унизил себя до того, что дважды посылал в Петербург вежливые письма, но ответа не получил. Моя честь не позволяет мне далее сносить подобное унижение. Пусть Кутузов сладко дремлет в Тарутине, а мы сожжем остатки Москвы, после чего двинемся на… Петербург! Если Александр не пожелал заключить мир в покоях Кремля, я заставлю его расписаться в своем бессилии на берегах Невы. Но мои условия мира будут ужасны! Польскую корону я возложу на себя, а для князя Жозефа Понятовского создам Смоленское герцогство. Мы учредим на Висле конфедерацию, подобную Рейнской в Германии. Мы возродим Казанское ханство, а на Дону казачье королевство. Мы раздробим Россию на прежние удельные княжества и погрузим ее во тьму, чтобы Европа впредь брезгливо смотрела в сторону Востока… Полководцы молчали. Наполеон сказал:

— Не узнаю вас! Или вам прискучила слава? Даву ответил, что север его не прельщает:

— Уж лучше тогда повернуть всю армию к югу России, где еще есть чем поживиться солдатам и где нас пока не ждут. Я не любитель капусты, которую мы едим с русских огородов.

Ней добавил, что армия Кутузова в Тарутине усиливается:

— Иметь ее в тылу у себя — ждать удара по затылку! Не пора ли уже подумать об отправке госпиталей в Смоленск?

Наполеон мановением руки отпустил маршалов и генералов.

— А что делает Коленкур? — спросил он Бертье.

— Герцог Винченцкий закупил множество мехов, и сейчас вся его канцелярия подбивает мехом свои мундиры, они шьют шапки из лисиц и рукавицы из волчьих шкур.

— Что-то слишком рано стал мерзнуть Коленкур…

— Коленкур готовится покинуть Москву, дорога впереди трудная, а зима врывается в Россию нежданно…

— Перестаньте, Бертье! Я должен видеть Коленкура. Коленкур (он же герцог Винченцкий) явился. В битве при Бородине у него погиб брат, и это никак не улучшало настроение дипломата. Кроме того, мстительный Наполеон выслал из Парижа мадам Канизи. Теперь император пытался прочесть в лице Коленкура скорбь от гибели брата и тревогу за судьбу любимой женщины. Но лицо опытного политика оставалось бесстрастно.

— Будет лучше всего, — заговорил Наполеон, — если я отправлю в Петербург…, вас. Я знаю, что русские давно очаровали вас своей любезностью, вы неравнодушны к этой дикой стране, и ваша персона как нельзя лучше подходит для переговоров о мире. Должны же наконец русские понять, что я нахожусь внутри их сердца, что я сплю в покоях, где почивали русские цари! Или даже этого им еще мало для доказательства могущества?

— Сир! — с достоинством поклонился Арман Коленкур. — Когда я был отозван из Петербурга в Париж, я много времени потратил на то, чтобы доказать вам непобедимость России. Вы привыкли, что любая война кончается для вас в тот момент, когда вы въезжаете на белом коне в столицу поверженного противника. Но Россия — страна особая, и с потерей Москвы русские не сочли себя побежденными…

— Вы отказываетесь, Коленкур, услужить мне?

— Если мы навязали русским эту войну, я не могу теперь навязывать им мир, который они никогда не примут.

— В таком случае, — сказал Наполеон, — я пошлю вместо вас маршала Лористона.

Коленкур удалился.

Лористон, к удивлению императора, высказал те же соображения, что и Коленкур.

— Когда вы успели с ним сговориться? Довольно слов! — рассердился Наполеон. — Вы, сейчас отправитесь в Тарутино и вручите Кутузову мое личное послание. Пусть Кутузов обеспечит вам проезд до Петербурга… Мне нужен мир. Мир во что бы то ни стало…, любой мир! Речь идет уже не о завоеваниях — дело касается моей чести, и вы, Лористон, войдете в историю, как спаситель моей чести…

…Картина «Мир во что бы то ни стало» была завершена В. В. Верещагиным в 1900 году — на самом сгибе кровоточащих столетий. В этом полотне живописец лишил Наполеона героической позы. Он разоблачил в пресыщенном честолюбце совсем иные черты, которых боялись коснуться кисти Давида, Гро, Делароша или Мейссонье… Советский историк А. К. Лебедев писал, что «Наполеон для Верещагина не полубог, а жестокий и черствый авантюрист, возглавляющий банду погромщиков и убийц, приносящий неисчислимые бедствия русскому народу…» Культ личности Наполеона! О-о, сколько мудрейших не смогли его заметить вовремя…

Село Тарутино — на старой Калужской дороге — лежало в 166 верстах от Москвы; именно здесь Кутузов обратился к войскам: «Дети мои, отсюда — ни шагу назад! » Вскоре возник Тарутинский лагерь, куда стекались войска, свозились припасы и полушубки, а Тульский завод поставлял в Тарутино две тысячи ружей в неделю. Но подходили новые отряды ополченцев, и оружия не хватало. Здесь можно было видеть умудренного жизнью деда с рогатиной, которого окружали внуки и правнуки, вооруженные топорами и вилами. Возник военный город со множеством шалашей и землянок. «В этом городе, — писал Федор Глинка, — есть улицы, площади и рынки. На сих последних изобилие русских краев выставляет дары свои. Здесь можно покупать арбузы, виноград и даже ананасы, тогда как французы едят одну пареную рожь и даже конское мясо…» Сюда же, в Тарутино, казаки атамана Платова и партизаны Фигнера сгоняли пленных. Скоро их стало так много, что П. П. Коновницын (дежурный генерал при ставке Кутузова) даже бранил казаков и ополченцев:

— Куда их столько-то! На един прокорм сих сущих бездельников наша казна экие деньги бухает, яко в прорву какую…

Кутузов расположил свою главную квартиру в трех верстах от военного лагеря — в безвестной деревушке Леташевке. Главнокомандующий поселился в нищенской избе, по-стариковски радуясь, что печка здесь большая и не дымит. Генерал Коновницын жил по соседству — в овчарне без окон, лишь землю под собою присыпав соломкою (над овчарней была вывеска: «Тайная канцелярия генерального штаба»). Кутузов готовил армию к боям, терпеливо выжидая, когда Наполеон, как облопавшийся удав, выползет из Москвы с обозами награбленного добра.