Эльвира Барякина - Белый Шанхай

Эльвира Валерьевна Барякина

Белый Шанхай

Павлу Мамаеву

Глава 1

1

Декабрь 1922 года

Отец Серафим имел рост медвежий, кулаки-гири и бороду богатую, серьезную – на два цвета от природы крашенную: вокруг губ светлые волоса, на щеках – темные. Служил он в церкви Святого Николая Чудотворца, что на углу Калашниковского проспекта.

Явились большевики, растерзали Петроград. Отец Серафим с матушкой подались на восток, к адмиралу Колчаку, – молиться о победе белого воинства.

Всякого натерпелись. Дырка на скуфье от пули-дуры – это под Ново-Николаевском. А рубец через всю спину – это сабля красного конника. Белая армия отступала с потерями. Императора замучили, Колчака убили, правительство во Владивостоке не знало, за что хвататься – то ли за винтовки, то ли за чемоданы.

Матушка Наталья плакала. Свойство у нее такое – обо всех плакать.

Проиграли Россию, проспорили на съездах да в штабах.

Остатки белой армии погрузили на корабли – ржавые, из милости оставленные японцами после разгрома 1905 года. В трюмах тесно, как в трамвае. Бабы начали из одеял перегородки делать, чтоб каждой свое место застолбить. Кто знает, сколько плыть придется? А быт требует интимности.

Отец Серафим вышел на корму. Посеревший российский флаг бился от ветра. В кильватере – буксиры, канонерки, ледоколы – все, что удалось собрать по акватории Владивостока.

– Мы покидаем территориальные воды, – прокричал капитан в рупор.

Мальчишки-кадеты, воробьята мерзлые, – губы дрожат, глаза отчаянные. Подняли руки к козырькам: честь отдали синим сопкам на горизонте. За ними и остальные военные. Казачий офицер снял фуражку, трижды перекрестился. Сестра милосердия в белой косынке рыдала, как по покойнику.

– Куда ж мы теперь? – спросил отец Серафим.

У капитана дернулось горло.

– Старк даст знать.

Контр-адмирал Старк – всему голова. Девять тысяч душ вывел из Владивостока – в полную неизвестность. Япония? Филиппины? Гавайские острова? У одного кадета был географический атлас: он показывал, где эти острова находятся. А что там за народ живет и какому богу молится?

Зашли в корейский порт Гензан – просить милости у японцев.[1] Днем старшие офицеры ехали переговариваться с властями: чтобы пустили русских беженцев жить свободно, вне разбитого на берегу лагеря. Остальные копали оросительные канавы – за это давали лепешки и японский суп с – прости господи! – водорослью.

В бараках дружественного Красного Креста отец Серафим познакомился с Климом Роговым, бывшим репортером.

– Особый человек, – сказала про него матушка Наталья. – Воодушевляющий.

Наружность у него была такая: высотой почти до уха отца Серафима, плечи широкие, но костлявые. Лицо – как если бы князь обеднел да поизносился. Не настоящий, конечно, а из тех, что на плакатах рисуют и в синематографе показывают.

Клим Рогов до революции в таких местах бывал, названий которых без бумажки не упомнишь. Каждый вечер он разводил перед бараком неположенный костер и рассказывал при большом стечении народа – когда про Америку, когда про Китай, когда про свое российское житье-бытье.

В восемнадцатом году он с супругой удрал от большевиков из родного Нижнего Новгорода. Супругу его звали Нина Васильевна Купина. Клим возил с собой серебряного сатира, отпиливал от него кусочки и на хлеб менял. А чтоб пролетарии не польстились, выкрасил статуэтку черной краской и говорил, что это портрет явления природы: рогатого мужика из Смоленской губернии – для научного музея.

Врал Клим, нет ли – бог его знает. Нина Васильевна кивала головой в каракулевой шапочке – подтверждала. Тоже особая женщина была. Пальто сиреневое, стройность фигуры показывающее. На ногах – балетные розовые туфли с лентами – это зимой-то! Лицо чернобровое, с приятностью. Хитра была – договорилась с японскими властями, что будет составлять и распространять листовки среди беженцев: «Русские! Возвращайтесь домой! В Корее и Японии вас никто не ждет…» Бумага для этих листовок была рисовая: мягкая и прочная – лучше не придумаешь для утепления шинелей и сапог. Многие потом Нине Васильевне спасибо сказали – без этих листовок как зимовать?

В мятом ведре булькал кипяток, Нина Васильевна чай заваривала – зеленый, китайский. Клим показывал карточные фокусы и вынимал семерку червей из рукава полковника Терехова, а даму пик – из-под шляпки мадам Пановой. Раз в неделю танцы устраивал: военнопленный чех Иржи Лабуда на губной гармошке играл, ротмистр Митрохин – на двухрядке, еврей один на скрипке пиликал.

Матушка Наталья пела про есаула и вольную степь – голос ей был даден необыкновенный. Все слушали, не смея вздохнуть. Клим Рогов слова на обороте листовки писал – для оглохшего от контузии урядника. Тот читал и светлел лицом.

Японцы гнали русских беженцев. Инспектор прибыл на авто – навонял бензином. Переводчик разъяснил его слова:

– Уезжайте куда хотите.

Бабы снова реветь.

Контр-адмирал Старк погрузил всех на корабли. Народу уже меньше было: кто-то помер, кто-то в Харбин подался, кого-то японцы разобрали – для строительных и землекопательных нужд.

Вышли в море шестнадцать кораблей. До Китая добрались четырнадцать: «Лейтенант Дыдымов» и «Аякс» затонули во время шторма – никто не спасся.

Воды Мирового океана были голубыми, а стали бурыми.

– Здесь река Янцзы впадает, – сказал капитан. – По левую руку будет приток Хуанпу, по нему дойдем до Шанхая – может, там нас примут.

В географическом атласе было сказано так:

«Шанхай – главный пункт внешней торговли на Дальнем Востоке. Полтора миллиона жителей. Город поделен на три части: китайскую, французскую и международную. Архитектура двух последних – преимущественно европейского типа. Французская концессия подчиняется генерал-губернатору Индокитая, а через него – правительству в Париже. Международное поселение находится в совместном ведении Англии, Северо-Американских Соединенных Штатов, Японии и других Великих Держав. Общеупотребимый язык – английский. Местное население сообщается с иностранцами на пиджин – ломаном английском. Многие знают французский».

Клим Рогов бывал и в Шанхае. Он объяснил, что белые господа хозяйничают там, как у себя дома, а китайцев и прочих цветных за людей не считают. Слуг, даже пожилых, называют «бой» – «мальчик». И дают им номера: бой номер один, номер два, номер три.

Еще Клим сказал, что Шанхай – город солидный и деловой и в нем столько народов перемешано, что русских должны принять безболезненно.

Предсказатель из Клима Рогова, как из отца Серафима – чекист. Флотилия Старка встала в устье реки Хуанпу. До Шанхая двенадцать миль вверх по течению, но дальше корабли не пустили. Две тысячи беженцев, большинство – солдаты и офицеры, никаким ремеслам не обученные. Два кадетских корпуса – Сибирский и Хабаровский: семьсот человек детей – от двенадцати до восемнадцати лет. В трюмах – военное имущество: гранаты, снаряды и прочее.

– Нам лишней преступности в городе не надо, – сказал английский офицер, представитель Шанхая. – Вы жрать захотите и пойдете людей грабить. Просьба катиться к чертовой матери.

Старк бахнул кулаком:

– У нас запасов питьевой воды на две недели. Уголь есть только для приготовления пищи. Пароходы нуждаются в срочном ремонте. Не уйдем!

Сторожить безумных русских прибыли два военных корабля.

Потекли недели. Небо такое, что смотреть противно – сырая мгла. Снежок на антеннах, а на палубе лужи – все растаяло. Кормят присланной благотворителями едой – «батат» называется. Старк съездил на моторной лодке к властям и сказал, что во вверенной ему флотилии начался голод. Сжалились – сначала прислали инспекцию, а потом батат. Но на берег так и не пустили.

Это по-христиански? С японцев спрос невелик – они в Господа Бога не веруют. А англичане-то с французами! Люди за двенадцать миль от них погибают, а им дела нет. Китайцам жить в Шанхае можно, а русскому белому воинству – нельзя. Видели мы ваших китайцев во Владивостоке: дрань косоглазая – на рынке ворованным тряпьем торгуют, лапшу палками едят. Они вам милее?

Связь между кораблями – только сигнальными флагами. Электричество берегли. Иной раз шлюпку спускали – хоть новостями обменяться. Впрочем, какие у нас новости? Китайские благотворители вместо угля прислали угольную пыль – и здесь обжулили. Сами хотят, чтоб уехали, сами дерьмо подсовывают.

Ох, тоска моя, тоска! Отец Серафим ночью глаз не мог сомкнуть: бродил среди спящих, молился, думал. Вышел воздухом подышать, сел на лафет орудия – кругом туман, на дальнем берегу – мутные огоньки крепости Усун. На задранном в небо дуле пеленки сушатся – у мадам Барановой младенчик народился.

Луч карманного фонаря пробежал по палубе. Вроде голоса, вроде не по-русски. Отец Серафим спрятался за мадам-барановскую пеленку.