Дмитрий Бавильский - Невозможность путешествий

Сразу за почтальоном зашла двоюродная сестра Люба с пачкой фотографий — недавно родилась моя младшая сестра Лена и родители торопились отправить на Украину фотографии новорожденной, порадовать стариков.

— Понимаешь, Люба, — сказала тогда мама в дверях, — фотографии больше не понадобятся….

Видимо, уже тогда родители решили продать дом и перевезти деда в Чердачинск.

Почему-то в памяти еврейское кладбище осталось увиденным как бы со стороны дороги, когда мы только-только начинали восхождение. Картинка, которую потом я увижу на одной из картин Рембрандта — скученные могилы, похожие на разоренные гнезда, и все эти решетки, отсвечивающие на солнце…

Отец с гордостью говорил, что в Тульчине находилось южное общество декабристов.

Пушкин писал: «И над холмами Тульчина стояла ясная луна…»

Меня особенно завораживал полуразрушенный дворец графа Потоцкого — запущенная классицистическая громада, с зияющими окнами и проваленными потолками. Похожие разоренные дворцы я видел на черно-белых картинках в книгах про Великую Отечественную, где говорилось о злодеяниях фашистов в пригородах Ленинграда. И Петродворец, и Царское Село, и Павловск, и даже никому не нужная Гатчина лежали в руинах.

Из-за низкого качества фотографий руины казались весьма живописными.

В Ленинграде я начал вести «Дневник путешествий», куда первым делом записал: «Особенность Невского проспекта заключается в том, что в каждом доме здесь на первом этаже обязательно находится какой-нибудь магазин. Очень удобно».

В Эрмитаж мы пришли ранним утром и ходили по нему до самого закрытия, без перерыва на обед.

Меня очень интересовала картина Франциско Гойи, незадолго до этого подаренная советскому правительству «американским филантропом» Армандом Хаммером. Это теперь известно, что женский портрет кисти Гойи оказался подделкой (или, скажем мягче, работой школы или круга), а тогда кружил голову сам факт появления картины Гойи в советском музее. В отечественных собраниях нет его картин, и именно это волновало патриотически настроенного юнца.

Мы пошли по залам разыскивать ее и нашли. Я громко объяснял отцу значение американского подарка, и он был горд моими познаниями. Да и тетки-служительницы каменели от умного лопоухого мальчика, тот еще аттракцион, не хуже «Шербургских зонтиков» в Петродворце…

Я знал, что еще в Эрмитаже есть единственная в СССР картина Эль Греко и единственная (правда, незаконченная) скульптура Микеланджело, а вот работ Леонардо — две. Мы нашли и их.

За искусством нужно все время куда-то ехать. Искусство не есть жизнь, это же что-то отвлеченное. Раньше искусство хранилось в замках знати, а в «эпоху фотографической воспроизводимости» оказалось заточенным в музеях, главные из них (Лувр, Прадо, Метрополитен) казались тогда советскому человеку недоступнее обратной стороны Луны.

Видимо, я подсознательно понимал это, вот и увлекался «эксклюзивностями». Никто ж тогда не знал, что Советский Союз вскоре рухнет и я, мотаясь по Европам, начну «коллекционировать» Руанские соборы Моне (сейчас у меня уже есть шесть или восемь увиденных в разных музеях) и своих собственных Вермееров…

А Рембрандта в Эрмитаже очень много, вагон и маленькая тележка, целый зал. Почему-то отец, пробежавший все избыточно изобильные фламандские натюрморты и пейзажи, застрял именно тут, среди словно бы прокопченных, запачканных («при свете оплывающих свечей») временем картин.

Я тянул его за руку, а он созерцал… ту самую грязную пятку, которую показывали в кино. И не хотел уходить.

Вскоре после окончания уральского мединститута Владимир Ильич, у которого мы теперь остановились, уехал в Ленинград. Двум мужикам-медикам было что вспомнить и обсудить. Соседей по общежитию, коллег, умерших, эмигрировавших или ушедших на повышение в областную больницу…

Чтобы не мешать им, лег в детской. Папа достал бутылку коньяка, Владимир Ильич, вытирая пот со лба, — свою. Мне была выдана целая горсть лекарств.

Температура спала, когда они открывали вторую бутылку.

— Хороший антибиотик, — сказал отец, — третьего поколения. Гонорею лечим с одной таблетки…

Я потел и терялся во времени. До поезда на Москву оставалось несколько часов. Позвонила Арка. Мужики на кухне начали петь по-украински. Папа сдал в последнее время. Облысел, растолстел, но не это главное. Словно свет лица стерся, став блеклым, а цвет глаз выцвел.

Когда я собирал сумку, медики спали.

— Так и не поговорили, — сказал я отцу, трогая за плечо, — не сходили в Эрмитаж, а ведь договаривались…

У меня с отцом сдержанные отношения. Когда звоню из Москвы домой, он торопится передать трубку маме. Мама жалуется на него, мол, стал совсем молчаливым. «Нашел — молчит, потерял — молчит», говорит она мне. Я успокаиваю, мол, столько лет вместе, столько уже переговорено, о чем говорить, и так все ясно. Даже нам с Аркой.

— Ну, ты же заболел, — ответил отец (как показалось, сконфуженно), — у тебя температура, какой теперь Эрмитаж?

— Жаль… Говорят, картины Рембрандта стали еще темнее. Они темнеют с каждым годом…

Посидели на дорожку. Прошлись до метро. Папа почти протрезвел…

А я, отоспавшись в поезде, почти выздоровел. Москва казалась пустой. Вымершей. Гурыч позвонил отчитаться, как прошел второй день. Хорошо прошел. Уху ели в недавно открытом ресторане при Эрмитаже. А у нас в квартире газ, горячей воды так и не дали (лето!), поэтому Арка нагрела тазик, грациозно опустилась на пол и по-библейски стала мыть мне ноги.

— Бедненький, — говорила она, натирая пятку мылом, — умотали сивку крутые горки… Нет, ну, ты скажи, оно тебе надо — вот так мотаться где ни попадя?

…После той нашей поездки в Ленинград отец так проникся красотами родины трех революций и их благотворным влиянием на неокрепшую детскую душу, что торжественно пообещал привезти меня сюда еще раз.

Да только вот никогда больше я не заканчивал учебный год круглым отличником.

Париж

Индекс складчатости

Букинисты

Пекинесы

Китайцы

Каштаны

Клошары

Большие кленовые листья

Ритуальная очередь в музей Д’Орсе

Антикварные бутики на Монпарнасе

Карнэ — десять маленьких билетиков на метро

Обилие пип-шоу на Пляс Пигаль. Обыденность и (пыльная?) скука разврата

Запахи классических духов на улице (у нас так пахнут металлургические заводы — когда идешь по городу, и вдруг накатывает, настигает облако запаха, соприродного этому месту)

Самокаты и ролики

Бабур. Бранкузи

Мосты

Мост Понт-Неф. Изгиб берега возле

Девушки не курят на улице! Почти не курят. Почти девушки

Воздушные ямы площадей и площадок

Джоконда за пуленепробиваемыми стеклами. Японские туристы возле Джоконды

Станции метро каждые пять метров, каждые две минуты, кафель внутри переходов

Газовые горелки в уличном кафе возле фонтана Стравинского: для тепла

Собачье дерьмо

Спичечные коробки

Запахи качественной еды

Многоэтажный, чистый Чайна-таун

Мидии

Пирсинг

Мансарды

Плетеные стулья

Узкие скамейки на бульварах

Сами бульвары: Писарро, импрессионизм

Цельнометаллические башни Дефанса

Вялое сопротивление Голливуду

Экскурсионные автобусы

Холмы и возвышенности

Яркая «наружка» (реклама) в метро, в городе

Контора Аэрофлота в самом начале Елисейских полей

Китайская лапша

Вечная зелень

Дымоходы

Поп-арт

Фрики

Голос Джо Дассена

Места боевой мушкетерской славы

Кальвадос из фляжки (так и не попробовали)

Книжный магазин, где продаются книги Жюль Верна. Только

Сталактит Дебюффе, мелькнувший в арке официального учреждения

Джазовое радио

Месячник фотографии (большие, стильные афиши по всему городу)

Брусчатка

Гурманы

Кафе комиксов

Вирджиния Вулф

Курносые курсистки

Станция метро «Лувр-Риволи» с выставленными копиями экспонатов

Вид из окна, на другое окно. Решетка вместо балкона

Альбомы черно-белых фотографий с видами города

Магазин, торгующий только игрушечными медвежатами

Государство в государстве: квартал Муффтар

Ночная жизнь на Елисейских полях

Карусель на площади Согласия

Вода со льдом, поданная к капучино

Наружка: выставка «Париж-Барселона»; титькастая мулатка; барышня, тонущая в чашке кофе; манекенщицы с непропорционально длинными ногами