Лилия Бельская - «Стихи мои! Свидетели живые...»: Три века русской поэзии

Конечно, поэтессу прежде всего привлекает восточная экзотика. В Эйлате, на Красном море она разглядывает на цветущем дне кораллового рифа «красу небывалую» — «и в обе руки жизнь полосатою рыбкой плывёт». В окрестностях Иерусалима любуется «розоватым облаком миндаля» и цветами всех мастей — «а под ними библейских эпох беспокойные недра». На улицах и в кафе прислушивается к ивритской речи: «Что могу разгадать в её крупно-картавом помоле?» В Хайфе посещает бахайский храм и сады.

Если снизу смотреть — сад бахайский взлетает в небо,Если сверху смотреть — сад от храма втекает в море.До чего же красив многоярусный город портовый.Этот город возрос на зелёном подножье Кармеля.

И вспоминаются давно минувшие времена, когда прятался в пещерах царь Давид, а его искали Сауловы слуги («В Хайфе»). А у Мёртвого моря можно вообразить, «Как вёл неоседлый народ Моисей / К вечно преследуемой судьбе». Но тут же автор одёргивает себя:

Ах, стихотворка, язык придержи,Свежего бедствия здесь не накличь!

Однако «свежие бедствия» всё время напоминают о себе, и «мирные ремёсла в пяти шагах от ремесла войны», и только кажется, «как будто нет и не было здесь войн», но — увы! — тишина обманчива.

Израиль. Февраль. Теплынь.Жёлтая роза пустынь,Алая роза полей,Синяя роза морей.А что до розы ветров,То символ её не нов.Как дней навязчивый хор:Израиль. Теплынь. Террор.

А в Стене плача — «Что ни камень в этой стене, / То — слеза Господня!»

До «Иерусалимской тетради» Лиснянской была написана ещё одна книга, связанная с библейской темой, — с необычным названием «В пригороде Содома» (2001), и в ней одноименный цикл из 14 стихотворений, в основу которого положен общеизвестный миф о городе Содоме, наказанном Богом за неправедность его жителей: «И пролил Господь на Содом и Гоморру дождём серу и огонь с неба и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и произрастания земли» (Бытие, 19). А чтобы проверить, насколько их обитатели погрязли в грехах, послал Бог в Содом двух ангелов под видом странников, и только Лот, племянник Авраама, приютил и обогрел их в своём доме и не дал разъярённой толпе растерзать их. В благодарность за это ангелы вывели Лота и его семью из города, предупредив, что нельзя оглядываться назад, но жена Лота ослушалась и была превращена в соляной столп.

В цикле «В пригороде Содома» события далёкой древности чередуются и переплетаются с современностью. Вначале мы знакомимся с автором, проживающим в дачном посёлке в Подмосковье — «уголок в лесу и письменный стол», вокруг берёзы и осины, пение птиц («Птичья почта»). Тут же намечены главные мотивы цикла: время и вечность, память — житейская и историческая («памяти опыт, как всякий опыт, печален»), природа и человек. В отличие от Тютчева, у которого «природа знать не знает о былом», у Лиснянской деревья и вправду не могут сдать экзамен по истории, но камни помнят всё: «По-настоящему прошлому верен камень — / В память свою, как человек, влюблён».

Во втором стихотворении «При содомских воротах» мы погружаемся в «века загадочно былые», и героиня-виноградная лоза, росшая у ворот, приглашает путников зайти в город. Она не сгорела в «Божью грозу» и дожила до наших дней, хотя и тоскует о погибшей родне. Но оказывается, и Содом не исчез, а продолжает существовать — «А Содом стоит на месте, хоть оброс железным мхом…».

И в дальнейшем, на всём протяжении цикла, мы то переносимся в прошлое (как «навязчивый сон», «безумный», «содомский», «последний», «ужасы снятся»), то возвращаемся в настоящее — «Я воспеваю только наглядный день». В древнем Содоме полыхает земля и море, «стелется дым от пожара», слышатся людские вопли и стоны, и является серафим «с обгорелой ключицей» и «пальцем увечным» (ср. с пушкинским «шестикрылым серафимом» и его «перстами, лёгкими, как сон»).

А современный Содом «горит без пламени», и в нём сосуществуют имущие и убогие, певец притворяется калекой, и, «порывая с ремеслом, нищенство становится искусством». И автор чувствует себя «сторонним зрителем» в «театре одного актёра» — одного народа. И, задумываясь об исторических бедствиях («разрушена Троя», «взорвана Хиросима»), задаёт вопрос: А так ли был греховен старый Содом по сравнению с новым? — «Разве лучше содомских грядущие горожане?» И со своими сомнениями обращается к Всевышнему:

— Боже, почто обратил ты в угольГород, которым не правили ворыИли убийцы?

В то время как в нынешние времена

Падшие ангелы в новом СодомеЕсли не воры и не убийцы, —Сущие агнцы.

Но сама поэтесса не хочет быть покорной овечкой, готовой на заклание, она отстаивает право быть сама собой, выбирать, где и как ей жить и творить. Для неё мифы и легенды важнее фактов, и в своём творчестве можно «перевирать» очередность событий, «забегать» вперёд на тысячелетия и «перемежать» Ветхий и Новый Заветы. И потому Иона, «проведший в чреве кита трое суток» увидел «вещий сон» о трёх сутках Христа и «Воскресенье предрёк».

По мнению И. Лиснянской, Правда имеет столько же обличий, сколько есть добродетелей и пороков. Так и Поэт может выступать в разных образах: то от имени глашатая, приглашающего содомский люд на карнавал, чтобы веселиться пусть и в предчувствии будущих бед — это «пир во время чумы» («Карнавал»); то в роли служанки в доме Лота, которая спаслась благодаря доброму хозяину, но в отличие от своей хозяйки ни разу не оглянулась и винит себя за это («Дым»); то называет себя кукловодом — он дергает за нити послушных кукол (строки) и просит прощения у людей за то, что ему легче живётся, чем им («Кукловод»).

И в снах, и наяву поэтесса чувствует себя грешнее Лотовой жены, превращённой в соляной столп за ослушание, и сомневается в справедливости этой кары.

Получается, — взгляд назад может стать виной,А одна слеза может стелою стать из соли. <…>Неужели на семьдесят градусов поворотГоловы неповинной — великое ослушанье?

В конце цикла, прощаясь и со старым, и с новым Содомом, автор отказывается остаться на той земле, на которой «впервые зарделось Слово» и был первый исход евреев, ибо ей не хочется жить там, где «пощадили только Лота» и где «позже мирру с тёрном повенчали» («Вдали от Содома»). И она возвращается в «пригород Содома», т.е. в Подмосковье, хотя здесь «пламенем ползущим пахнет почва». Так смыкается далёкое вчера и сегодняшний день, сиюминутное и вневременное.

Нет ничего свежее древних развалин,Нет ничего древнее свежих руин.

Как сказал литературовед Ефим Эткинд, перефразируя знаменитое изречение Пастернака о поэте («Вечности заложник, у времени в плену»): Инна Лиснянская «у времени и вечности в плену». А по её словам — «Я с собой в разговоре три тысячи с лишним лет».

2013

«Будь всякий при своём»

«Стихи мои! Свидетели живые…»

Русские поэты о своём творчестве

Ты сам свой высший суд;Всех строже оценить умеешь ты свой труд.Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Творчество — это и дар, и призвание, и труд. Это вдохновение и сомнения, взлеты и падения, вера в себя и неверие. Весь этот спектр переживаний свойственен любому творцу. А поэты выражают радости и муки творчества в словах и стихах, и сами судят и оценивают свои творения по Пушкину — «Ты сам свой высший суд».

Первые высказывания по поводу сочинительства стихов появились в русской поэзии в XVIII в. Обычно это были обращения к Музе, рассуждения о том, как надо сочинять, о хороших и «худых» стихо- и рифмотворцах, отзывы о произведениях современников и реже о собственных. Так, Сумароков утверждал, что воспевать любовь может только влюбленный; советовал «витийствовать осторожно» и «не бренчать пустыми словами»; жаловался, что прежде музы ему «стихи в уста влагали», а теперь стали являться «фурии», заставляя писать не о любви, а о зле и злодеях («Две эпистолы», «Жалоба», «О худых рифмотворцах»).