Дмитрий Бавильский - Невозможность путешествий
Пока доехал до поселка, стемнело окончательно и бесповоротно; серп висит сиротливо прямо над нашим домом, а ты идешь с остановки и ловишь себя на том, что Луна — это хорошо, это правильно: Луна — естественный, натуральный продукт (опасайтесь подделок), и если она вот так висит, как раньше, как в детстве, как веками до тебя, значит (хоть такая стабильность), «не все еще потеряно».
Тут самое интересное: если оговорка не случайна, что же ты боишься потерять? Окончательно оторваться от реальности и погрязнуть в симулякрах?
Вот отчего тебе так важны «явления погоды»; хоть дождь, хоть снег, хоть туман с дождем, хоть «порывистый ветер» — все это как пот или слезы, следы жизненных процессов, естества, которого в последнее время так не хватает.
Кстати, про слезы. Сегодня доктор Ян (да-да, композиция игл была не такой, как в предыдущий раз) воткнул верхнюю иголку совсем рядом со слезным каналом (или мне показалось, что близко — но спица мешала веко закрыть), из-за чего капли покатились одна за другой.
Слезы текут — это как снег идет; со стороны живописная, конечно, картина, но для повседневной деятельности крайне неудобная, хотя какая у человека, пришпиленного девятью стальными спицами, может быть деятельность? А я скажу какая: пригвожденный к стулу, к загородкам небольших процедурных комнаток, к стенам нового дома на старой улице старого города, я точно растворяюсь во всем этом, размазываясь по окружающим меня вертикальным поверхностям, точно тертый плавленый сыр, смешанный с яичным желтком.
Растягиваясь по всем этим ширмам и бетонным стенам, забиваясь к ним в поры и в щели, я остаюсь сидеть пустой оболочкой для того, чтобы, наконец, совпасть с самим собой.
Это странное и пока мало понятное даже мне самому ощущение, прерываемое писком таймера, очищает голову от всего того, что кажется важным в данный момент (стройка, возобновленная под окнами родительского дома, котлован углубляется, рядом с ямой растет гора вытащенной породы, издали кажущейся плюшевой, информационные вакханалии, связанные с президентскими выборами, всевозрастающая уродливость Чердачинска и отчуждение, нарастающее между мной и им, между мной и всеми связанными с этим местом людьми; много чего такого, чего и не перечислишь).
Голова заполняется пустотой точно так же, как при чтении книги или сидении в кино она заполняется буквами или фильмом; все, что мы употребляем, важно вытеснением всего остального.
Ян еще не закончил чертить иглами умозрительные иероглифы, а мой череп уже прикидывается куполом Пантеона, переживающим, ну допустим, июльский полдень (я смотрю на него снизу вверх, изнутри)… или же я начинаю становиться пустым фойе какого-то огромного здания, стены которого обложены розовым мрамором (а в огромные витринные окна видна отодвинутая в тишину улица)…это, может быть, гостиница… а может быть, научно-исследовательский институт, который не успевают обжить многочисленные равнодушные люди, накапливающие в углах скучных комнат несмываемую пыль…
…в этом прохладном фойе полумрак, тишина, из-за чего начинает казаться, будто бы ты вообще находишься в другом городе, куда попал на короткий срок и еще не освоился с основоположной геометрией пространства, спрятавшись туда, где она (геометрия) очевидна…
В Москве я веду себя совершенно иначе, не так, как на исторической родине, (никогда не покупаю карамель и пью чай без сахара, читаю совершенно других писателей, регулярно смотрю телевизор и становлюсь непристойно восприимчив к второстепенностям).
И я (большая часть жизни, стоит признаться, миновала) до сих пор не знаю где, в каком из городов я более настоящий. Где я — это я, а не кто-то, с примесями, другой.
А вот здесь, в лабиринте процедурных с хлипкими фальшстенками, пришпиленный иглами, точно жук, я чувствую таинственное (все совпадения таинственны) совпадение себя с самим собой, полой оболочки и начинки, говорящей от моего имени: да, мол, вот он ты, такой, какой есть, внутри своей жизни, такой, какой она сложилась к твоим сорока трем — в этом месте и с этими обстоятельствами и этими людьми, когда очень четко становится понятно, что других уже не будет и другого, скорее всего, не случится.
Это так странно (и обидно — причем не за себя, вроде как имеющего возможности, но за других, то есть практически бескорыстно), что у современного человека на себя совсем не остается времени; если только в отпуске (но отпуск занят отпуском) или вот в болезни.
Еще в самой первой своей книжке я написал, что индивидуальность проявляется ярче всего в воздержании и в недуге; но если воздерживаешься ты сам, то болезнь настигает тебя вроде бы нечаянно и как бы со стороны — ты же не сам ее в себе заводишь, хотя и, если накрыло, всецело ей подчиняешься.
Хотя «кто знает, Ватсон, кто знает…».
9. Девяточка
Сегодня Ян снова мне иглой снизу подбородка тыкал, третий раз уже, получается, а все как в первый — ноги начинают дрыгаться, как в афазии, голова тянется вверх, вслед за направлением иглы, протыкающей (сегодня я это особенно четко почувствовал, когда спичечка-спица по резцу скользнула) плоть.
Объясняя сегодняшнюю стратегию, Ян не зовет переводчицу, ему достаточно самому знать, что к чему. У нас, мол, самообслуживание, желаешь знать — зови сам.
Я позвал, девочка совсем, переводит, а самой смотреть страшно. Былинкой трепещет в дверях. Подбадривает.
— Хорошо держитесь, — говорит, — некоторые пациенты в обмороки падают, некоторые плакать начинают, а один мужчина даже доктора укусил.
Мысль все-таки важнее боли. С одной стороны, она заставляет держать себя в руках, так как мне привычно смотреть на себя со стороны (представишь, что это выглядит «сценой с удушением», так и замрешь, каменея, несмотря ни на что), с другой — вслед за иголкой ощупывать «полость рта», понимая, что особой опасности прокол не представляет.
Перед тем как воткнуть первую спицу, Ян, точно слепой, ощупывает мне щеку-остров, щеку-сушу, объясняя на своем, чирикающем, что область выздоровления идет именно от этой территории, взятой им, уже который раз, в блокаду.
Вот отчего он сегодня выбирал для прокола совсем новые места над верхней губой, там, где центровая бороздочка, а также вновь вспомнил про вторую руку (последние сеансы он делал укол мне лишь в правый бугорок мускула возле большого пальца).
Тело помнит… и там, где Ян уже колол, нерв воспринимает вторжение «шомпола» легко, осмысленно, а когда китаец находит новую площадку, жди очередной потери болевой невинности; зря, что ли, говорится про большие глаза у страха? Теперь я представляю, каково это — делать пирсинг…
Начертив иглами письмена на лице, оставив меня сушиться гербарием, Ян ушел сестричек кадрить. Слышу, как они его русским словам обучают. «Спаси-бо». «Пожалуйста» «Пока-пока».
Русский с китайцем — братья навек. Слышу как переводчица, та, что меня подбадривала (стараясь при этом рядом не стоять, держать дистанцию, точно корчи мои прыгучи или заразны) подружке жалуется, что «а Доктор Янь сказал мне, что я потолстела».
Ну, доктор врать не будет, сколько с китайцами ни общаюсь, вижу — простые они совсем и, несмотря на стереотип, стараются обходиться без церемоний. А глаз у него — алмаз и основа профессии.
Пока меня кололи, на город спустилась новогодняя мгла, температура воздуха понизилась чуть ли не в два раза, окружающее больницу пространство снова стало обжигающим. Представляю уличную пустоту, пока до остановки через четыре (!) светофора дойдешь, случайные дома разбросаны как игральные камни — что выпало, то и выпало. Неуютно. В Москве пустота означает снос, нарушение застройки, выбитые зубы инфраструктуры; в Чердачинске же на месте пустыря никогда ничего не существовало.
Изгвазданная первозданность и пустопорожнее, без какого бы то ни было смысла или же намерения, искривление геометрии.
Ни грана плана, как вышло — так и вышло, про людей и про завтра (тем более, послезавтра) никто не подумал. Важней всего людям жилье дать, бараки расселить, тепло к жилищам подвести, а что в конечном счете это не город получился, а растянутый на город-миллионник поселок городского типа, мало кого волнует, и что самое неприятное (безнадежное), не только начальство, но и жителей этих, в теплые комнаты без всякого плана расселенных.
Это в мое лицо, все еще чем-то становящееся, во что-то все еще превращающееся, Ян втыкает спицы по своей, китайской, но логике, а Чердачинск — он даже и не китайский, не караван-сарай или площадка для кочевья. Больше всего он похож на сплошную строительную площадку, где, правда, уже давным-давно не строят, лишь время от времени втыкая в воспаленные участки суши новые высотки. Именно поэтому здесь так много домов, обозначенных буквами; нигде я столько букв в адресах не встречал; ибо изначальная, какая-никакая, улица наживулена четной или нечетной пагинацией, а дальнейшее стремление пространство раздвинуть приводит к окончательной путанице.
