Диана Виньковецкая - На линии горизонта
— Приезжайте ко мне. Я вам свою пропертю покажу. Чего только нет у меня! Я… хвастаться не стану, но я тут — богаче всех! — размеренно произнёс он, по–украински произнося букву «г» в слове «богаче» и обнажая рот, в котором не было некоторых зубов. — Аня, посмотри, это — русские! — обратился он к подошедшей красивой статной женщине, с головой, покрытой кружевной накидкой рыжесургучного цвета с пропущенной ниткой волочёного золота, в точности такой, какой моя рязанская бабушка убиралась, когда ходила в церковь.
— Милости просим! — произнесла Анна, слегка наклонив голову вечным жестом цариц. Если бы вы увидели этот наклон–полупоклон! Екатерина Вторая! Королева Виктория! А потом… замедленное поднятие головы, возвышающейся надо мной, над Сергеем, над всеми. Пройдут века, а это движение останется, — «с походкой, со взглядом цариц!»
Мы немедленно воспользовались приглашением Сергея — посмотреть его «пропертю,” захватив детей и приехавшего к нам друга — геолога Толю из Колорадо.
Позвонили и поехали: интересно, как живёт–поживает беззубый, раскулаченный «донской казак» в Америке?! Приехал: из немецкого плена, без образования, без родственников, без единого английского звука, без денег, без всего, голо–босо–раскулаченный?
Поехали вдоль предгорий Чёрных гор и примыкающих к ним хребтов Голубых, в предместья города Ронока, не переставая восхищаться раскраской холмов и дорогами, то разрезающими эти холмы до самой мантии, то взлетающими на кручи с открывающимися видами звенящих пепельно–серых далей, с длинными перспективами куполов и нежными переходами света. Кажется, дышат вы–пуклости этих сладострастных холмов! Кружатся… Раздвигаются… Веселятся!
Звенящая перспектива холмов… Так можно назвать не нарисованую ещё картину.
Дорога опустилась в долину реки Ронок и пошла кружить по усадьбам с помещичьими домами, именьями. Боже ты мой, какие дома! Я никогда не видела таких домов, разве что нарисованными на картинках— илюстрациях. Дорога внезапно зашла в тупик, подведя нас к кирпичному трёхэтажному особняку с шатровой крышей и белыми колоннами.
— Ребята, вы заблудились! — сказал Толя, и мы остановились, чтобы проверить адрес. Пока Яша с Толей смотрели в карту, я рассматривала архитектуру дома. Вдруг, между колонн, появляется наш Сергей и кричит:
— Сюды! Сюды! Парковайтесь!
К дому подводила лестница, на широких ступенях которой стояли гигантские гипсовые вазы с растущими в них розами. С одной стороны — розы медно–красного цвета, а с другой — чисто белые махровые розы, все ветки которых были усажены большими, твёрдыми шипами, загнутыми серпами вниз. Каким‑то непонятным образом, — видимо, на специально подогнутых палочках, — розы образовывали купол — арку. Под куполом из живых роз мы поднялись к двери, лучше — к воротам с двумя белыми колоннами с одной стороны и с двумя белыми колоннами — с другой.
То, что предстало моему взору после закрытых дверей, сразу и по порядку описать невоз–можно; и я опишу без всякой последовательности: большая гостиная комната — парадная зала, с высо–кими потолками и венецианскими окнами, украшен–ными резьбой, представляла самое разнообразное собрание всего, что есть на свете из моих детских представлений — грёз о красивом; начиная с лапчатых петель на дверях, с углублёнными, выдавленными на них, вместо гербов, узорами и фигурами лазоревых лебедей.
В лазурно–атласном камзоле С малиновой розой в руке.
Прямо на стене висел тончайший гобелен — откуда? — на котором разноцветным шёлком выткана была красавица в алом платье с венком, сплетённым из лилий и роз. Моя Кронштадтская мадонна! Рядом, через пролёт окна, — висела репродукция: Иисус Христос, спускающийся с небес, а под ним — скрещённые грузинские шашки с резьбой, украшенные украинским расписным рушником.
В другом пролёте между окнами — картина с большим зайцем и маленькими домиками. Везде цветы в больших и маленьких вазах, стоящих на полу, на столиках. Каких только нет! Тонкие цветы из батиста, кисеи, бархата и шёлка. В одной из ваз с китайским драконом — цветы из фарфора, даже кованые цветы примостились в одном восточном сосуде. Шкатулки и шкатулочки, переливающиеся открытки, видимо–невидимо на столах и столиках, некоторые отсвечивают золотом, другие переливаются перламутром. Два больших дивана и один маленький, цветной парчовой обивки, и несколько кресел, покрытых сверху вышитыми тонкими дорожками и сотней подушечек с воланчиками, фестончиками–рюшечками. Центральное место занимал сервант–буфет со стеклянными кручёными узорами, сквозь который просвечивала фарфоровая позолоченная посуда и семья белых полированных слоников. А рядом лампа с движущимися фигурками скрипачей.
Пол устлан белым ковром, с густым ворсом, а на нём лежит несколько ковров с рельефными узорами. Окна обрамлены задрапированными волнами, собранными в складки светло–жёлтым тяжёлым шёлком… Не в силах произнести ни слова, разинув рот, стою, и вдруг Илюша меня толкает:
— Мама, запах — как у моей няньки Александры Кузьминичны!
А меня этот запах уже унёс туда, под лавку, где я пряталась от грозы, туда, где скатывалась по склонам цветов, туда, где бросалась в свежевысушенное сено с перекладин сарая, туда, где бегала усадьбами босиком, туда, где ела оладьи из сырой картошки… Как этот деревенский российский запах оказался в Америке? От чего он? От крахмала кружев? От воска цветов? От варёного льняного масла? От отрубей? От выскобленных дебелых полов? От?
Или сам воздух имеет такие свойства? В маленькой деревне на речке Кашинке, и тут — в центре Америки. Запах… деревенский… и тут… я услышала голос Сергея, зовущего нас на двор — осматривать «пропертю “.
За домом сразу начинались ряды низких фруктовых деревьев.
— Это — моя гордость, персики! — сказал Сергей и показал на аллею, уходящую в глубину.
— Как вам удаётся выращивать их в Вирджинии? Тут же заморозки! — спросил Толя.
— Я их шпреем и дымком обдаю, когда скажут, что мороз надвигается; ночью разведу костёр под ними, и окуриваю, и окуриваю, и окуриваю. Иной раз всю ночь сижу. Я ихних бушлей двадцать с дерева собираю; чтоб не перезрели, притеняю деревья. Мясо у них душистое, тающее, сочное, растекается. Анна с дочкой варенье наваривают с корочками лимона, — дадим отведать! — говорит Сергей.
— А тут мои яблони и груши, обтрусили намедни, — показывал Сергей на деревья, когда, пройдя через аллею персиков, мы подошли к площади, засаженной деревьями, разбросанными по два — по три в группе. — Груши ихние, удаются с выдающимися боками, аж просвечивают, а яблоки ихние — «макинтош» называются — полосатые и красные, неплохие, а вот ихние зелёные не идут в сравнение с нашей «антоновкой», — жидкие. Я их перестал сажать, — рассказывал Сергей.
Стволы каждого дерева были вымазаны чем‑то белым, подпёрты железными треугольными распорками, окружены кольцом из коричневых корочек, похожих на жмых, то ли для удобрения, то ли для дренажа, я не стала перебивать Сергея, увлечённо рассказывающего о черешне, что ему никак не добиться такого вкуса, как от вишен, «растущих у батьки на Дону»:
— Ихняя черешня без проникновения, пресная! — говорил он, подведя нас к деревянному сараю с навесом и разнообразными пристройками.
— Тут моя скотина. Это мои коровы и телята. Один телёнок идёт во фризёр — на зиму; другой — откармливается до следующего фризёра. Я телятину на вертеле делаю, — по–ихнему, барбекью. Вот там у меня барбекьюшное устройство стоит, — говорил Сергей, когда мы подошли к хлеву с коро–вами и телятами.
Коровы и телята стояли упитанные, холёные, на мордах глаз не видно: всё заплыло, они монотонно и безразлично жевали, не обращая на нас никакого внимания, без просящей грусти в коровьих глазах. Совсем не тот вид и не тот взгляд, запомнившийся мне у наших колхозных коров. В Ленинградской области видела коров, подвешенных на ремнях, чтоб не падали, с просвечивающими хребтиками, жилистых, с коровьими печальными взглядами. Американская скотина лоснится от благополучия, глаз не видно от жира, а русская, подвешенная на ремнях человеческой заботы, раскачивается в ожидании прихода нового хозяина.
— А в этом пустом курятнике, — продолжал Сергей, показывая другую пристройку, — мы раньше курей разводили, но бросили: овчина выделки не стоит, теперь у меня тут свинья живёт.
— Поля! Поля! Поля! — позвал Сергей жирную, валяющуюся на сене свинью и даже пощекотал её. Она не реагировала и морду свою нам не показала.
А вот у моей бабушки был поросёнок Борька — поросячий гений по уму! Если бабушка его позовёт: «Борька! Борька!», — он, услышав, мчится со всех ног, как гончая собака, причём ноги не перебирает, а подпрыгивает двумя ногами вместе, — так проворно бежал, когда его звали хлебать хлебную барду. Вся деревня им любовалась, и все говорили: «Вера! Какой у тебя поросёнок смышлёный!» А эта американская свинья лежит — не шевелится, — есть не хочет, — наш русский поросёнок побеждает по проворности.
