Елена Холмогорова - Рама для молчания
Даты рождения Эразма Роттердамского и вышеупомянутого «дедушки Крылова» отстоят друг от друга ровно (год в год!) на триста лет! Без сомнения, именно Эразмов парадокс «Похвала глупости» вдохновил Ивана Андреевича, которого мы знаем исключительно как баснописца (гениального, конечно: надо же сказать: «помертвело чисто поле», не «опустело», не «потемнело» – так ловко уйти от банальности), на сочинение «Похвальной речи науке убивать время», произнесенный в новый 1793 год: «Наконец сбыли мы с рук еще один год, убили триста шестьдесят шесть дней и можем сказать торжественно: не видали, как прошло время!».
Сегодня, спустя пять с лишним столетий после Эразма Роттердамского и уже через двести с лишним лет после Крылова (в такой же високосный, как описал Иван Андреевич, год), мы питаемся тем же парадоксом. Увы, наверное, за это время он успел стать банальностью. Но мы, тем не менее, продолжим.
Символ банальности, заурядности мышления воссоздается элементарно. Это – первая наша реакция на банальный же вопрос. Поэт? – Пушкин. Река? – Волга. Париж? – Эйфелева башня. Ну, и так далее. Забираться вглубь не будем.
Эйфелеву башню мы увидели своими глазами в час, когда солнце погасло за кварталами Монпарнаса, а башня загорелась мощной подсветкой изнутри. И вдруг оказалось, что это действительно гениальное творение художественно-инженерной мысли. Еще оказалось, что она действительно красива, то есть при колоссальном своем размере изящна и легка, а подсветка как бы поднимает ее над землею, и она висит над Парижем золотистым ажурным столбом. Наконец, оказалось, что она решительно не похожа ни на одно свое изображение ни на плоскости (сотни графических листов с парижской «кормилицей» художники разной меры дарования предложат на любой вкус на вершине Монмартра), ни в пространстве. Покупать у бойких торговцев, толпой окруживших туристов у подножия башни, брелок, воспроизводящий ее, – пустое дело. Эйфелева башня невоспроизводима в принципе.
Поэт? Да, Пушкин. Как ни банально, чуть что – тут же обращаемся к Пушкину. А что поделаешь, если в два года тебя укладывают спать под бормотанье «У лукоморья дуб зеленый…», а в сон вечный проводят с фразой «предполагаем жить, и глядь – как раз умрем».
А вот прямо к случаю: «Она советовалась со своим мужем, с некоторыми соседями, и наконец единогласно все решили, что видно такова была судьба Марьи Гавриловны, что суженого конем не объедешь, что бедность не порок, что жить не с богатством, а с человеком, и тому подобное. Нравственные поговорки бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что можем выдумать себе в оправдание». Пушкин, опять же, только прозой – «Метель».
Фраза, растасканная на цитаты, хоть и вызывает естественное раздражение, все же самая действенная. Она становится общенародной формулой, вживается в язык, как пословица, расширяет круг причастных истине. Цель поэзии – не мораль, а именно расширение круга причастных истине.
И не надо спрашивать, зачем. Истина не накормит, не напоит, в постель с красавицей не уложит. Но почему-то мгновение, когда тебе кажется, что ты обладаешь истиной, – прекрасно, его-то, только его и хочется остановить. Если бы не следующее – сомнение, а точно ли это истина.
Так вот, с Александром Сергеевичем связан удивительный феномен: только ленивый не цитирует по поводу и без сентенцию: «И в просвещении стать с веком наравне». И почему-то уже мало кто помнит, откуда взялась эта строка (а вообще-то ясно почему: крылатые слова отлетают от оригинала, порхая из уст в уста). Но даже тем, кто знает, что это из стихотворения «Чаадаеву», в голову не приходит поднять глаза на три строчки вверх, чтобы прочитать гениальное: «Учусь удерживать вниманье долгих дум».
Почему так?
Процитируем другого русского гения:
«Первое свойство ума, которое я установил, – это чрезвычайное сосредоточение мысли, стремление мысли безотступно думать, держаться на том вопросе, который намечен для разрешения, держаться дни, недели, месяцы, годы, а в иных случаях и всю жизнь. Как в этом отношении обстоит с русским умом? Мне кажется, мы не наклонны к сосредоточенности, не любим ее, мы даже к ней отрицательно относимся.
Следующее свойство ума – это стремление к истине. <…> Во-первых, стремление к приобретению новых истин, любопытство, любознательность. А другое – это стремление постоянно возвращаться к добытой истине, постоянно убеждаться и наслаждаться тем, что то, что ты приобрел, есть действительно истина, а не мираж. Одно без другого теряет смысл. <…> А что же у нас?
А у нас прежде всего – это стремление к новизне, любопытство. Достаточно нам что-либо узнать, и интерес наш этим кончается. («А, это уже все известно».) <…> Истинные любители истины любуются на старые истины, для них это процесс наслаждения. А у нас – это прописная, избитая истина, и она больше нас не интересует, мы ее забываем, она больше для нас не существует, не определяет наше положение. Разве это верно?»
Этот гений – Иван Петрович Павлов. Лекция «Об уме вообще и русском уме в частности», прочитанная в 1918 году, когда свойства русского ума с его стремлением к новизне и нежеланием сосредоточиться вылились в стихию Гражданской войны.
И понятно, почему так распространено сравнительно легкое намерение «И в просвещении стать с веком наравне» (вот и станешь, обегав галопом по Европам и нахватавшись поверхностных знаний, точнее, сведений), а формула трудного пути «Учусь удерживать вниманье долгих дум» выветривается из русских голов. Самое большое усилие воли требуется для мысли. Больше, чем для геройского действия.
А мы, следуя завету И.П.Павлова, будем и впредь любоваться старыми, но (простите за тавтологию) не стареющими истинами.
Пусть прописными.
Даже банальными.
Михаил Холмогоров Похвала занудству
Есть очень точное описание занудства. Зануда – тот, кто на вопрос «Как жизнь?» отвечает, как именно протекает его жизнь да еще с такими подробностями, что веселые весенние мухи дохнут от скуки. Живем-то мы, в общем, почти одинаково, но поскольку уже ХХI век на дворе, к чему привыкнуть за минувшее десятилетие едва ли успели, мы все по привычке торопим время: что-то нам еще покажут после бурного конца века двадцатого.
Самое скоротечное, как оказывается, – память. Мы это обнаружили в дни гайдаровских реформ, когда в русских магазинах, как на Западе, появилось ВСЁ. Правда, за деньги. Деньги, которые из пестрых бумажек превратились в собственно деньги. Тут и выяснилось, как быстро народ забыл о пустых прилавках и поговорке «Русский сервис ненавязчив: не нравится – пошел вон!». С такой же легкостью народ вскоре забыл о свободе и прочих своих правах.
Зануда помнит всё. И настолько, что особо выдающиеся из них получают от богов дар предвиденья. Да что толку-то? Первая известная в мировой истории зануда жила в городе Троя. Звали ее Кассандра.
До чего ж она надоела современникам! Как потом, века спустя, Иисус Христос, Галилео Галилей, Джордано Бруно, Джордж Оруэлл, Андрей Амальрик, академик Сахаров.
Правда, инквизиторы, которые отправили Бруно на костер, тоже были изрядными занудами: Джордано и сбежал в науку от их догматического занудства. Да и наш советский Торквемада товарищ Суслов отличался этим же качеством, усугубленным ритуальностью. В селе, где он вырос, признаком достатка были галоши, устланные свежей соломкой. Ему эту соломку обслуга меняла до последних дней. Так что дело не в содержании, а в форме.
Поэзия – дело кропотливое, и сам Пушкин проложил путь к занудству: «Учусь удерживать вниманье долгих дум». Вот попробуйте: тут же увидите, какой силой воли удерживается продолжение хотя бы одной мысли до логического конца – вечно нас что-то отвлекает, срочное, сиюминутное. В конце концов, и пастернаковское «Во всем мне хочется дойти до самой сути» – тоже, доложу вам, песнь занудству. А, как ни дико звучит для обывательского слуха, без этого нет творческого труда. Вспоминается изложенное канцелярским, нарочито канцелярским и, разумеется, занудным языком пушкинское определение вдохновения: «Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно, и объяснению оных». Другой зануда и тоже поэт Владислав Ходасевич дал в статье «О чтении Пушкина» довольно пространный комментарий к этой фразе.
Занудство, оно же тщательность, входит как непременное требование в состав некоторых профессий. Редакторство, например. Когда явилась столь чаемая свобода слова, издатели сгоряча поувольняли редакторов, благо рынок позволял, даже подталкивал избавляться от балласта. Это ж, дескать, они, редакторы, зажимали рот правде, резали по живому сокровенную мысль, ну, и так далее. Вот теперь-то вздохнем. Вздохнули. И захлебнулись в прорвавшемся потоке словесных нечистот. О массовой безграмотности и невежестве и не говорю. Не такой уж балласт эти зануды со своими требованиями – помимо цензуры политической (на что, кстати, существовал над редакторами так называемый главлит) редакторы предъявляли требования эстетического характера. То, что обиженные авторы называют вкусовщиной. Так в идеале редактор и должен обладать хорошо развитым вкусом, а желательно еще – врожденным поэтическим слухом.
