В тени Большого дома - Косцинский Кирилл Владимирович
— А по-моему, все же против вас. Вот я написал книжку, в аннотации которой сказано... — И я прочитал из аннотации на обороте титула: — «Тема военного подвига советского народа — наиболее близка автору». Вы же держите автора в тюрьме и собираетесь его учить объективным законам действительности.
Шумилов молча взял у меня книжку и направился к двери. У порога он остановился: — Майор поговорит с вами.
Майор оказался следователем по особо-важным делам из Москвы. Он раскрыл Уголовный кодекс и попросил меня прочесть статью 95-ю — об уголовной ответственности за дачу ложных показаний.
У меня отвалилась челюсть.
— Это еще зачем?
— Вы знакомы с Александром Гинзбургом?
— Но при чем тут Гинзбург?
— Что вам известно о его антисоветской деятельности?
Здрасьте, приехали... У нас больше нет политических преступников! И вообще уже давно никого не сажают...
Зимой 1959-60 года Алик (и сейчас, когда в калужской тюрьме он отметил свой сорок первый день рождения, все близко знающие его люди называют его Аликом; но это вовсе не говорит о его инфантильности, это свидетельство его удивительной сердечности и отзывчивости, свидетельство нежности, которую неизбежно вызывает к себе этот человек), Алик позвонил мне по чьей-то рекомендации. Он выпустил тогда первый номер своего «Синтаксиса» — крохотного машинописного журнальчика, посвященного московской молодой поэзии, и приехал в Ленинград собирать материалы для второго, «ленинградского», номера. За издание журнальчика он и был арестован. Но стихи молодых поэтов в наше время — зыбкая почва для обвинения в «антисоветской деятельности». С ним расправились приблизительно так же, как несколькими годами позже с Иосифом Бродским, сослав его то ли в Архангельскую, то ли в Вологодскую область.
Прав был В. Ходасевич, еще в 1932 г. написавший:
В известном смысле историю русской литературы можно назвать историей изничтожения русских писателей... Побои, солдатчина, тюрьма, ссылка, изгнание, каторга, пуля беззаботного дуэлянта, не знающего, на что он поднимает руку, эшафот и петля — вот краткий перечень лавров, венчающих «чело» русского писателя». (В. Ходасевич.
Литературные статьи и воспоминания.
Нью-Йорк, 1954, стр. 285.)А ведь это было написано
до
1937-38,до
1949-53 гг.! И этот в самом прямом значении слова убийственный литературный процесс продолжается и сегодня....Ничего интересного не смог я сообщить о Гинзбурге «майору по особо-важным делам» и, сопровождаемый конвойным, встретил в коридоре Кривошеина.
— Скоро я получу ваше обвинительное заключение?
— Не мое, а
ваше
, — съязвил он.— Хорошо, но когда?
— Через несколько дней. Сейчас с делом знакомятся в обкоме.
— В
обкоме
?— А что, собственно, вас удивляет? Конечно, в обкоме.
В своем служебном рвении Кривошеин даже не заметил, что походя раскрыл величайшую государственную тайну: статья 112 Конституции (соответственно статья 155 Конституции 1977 г.) и статья 9 «Основ законодательства о судоустройстве СССР, Союзных и Автономных республик» единодушно, слово в слово, повторяют: «...судьи и народные заседатели независимы и подчиняются только закону». Уголовно-процессуальный кодекс предусматривает, что следователь (который подчиняется не только закону, но и прямым указаниям надлежащего начальства), составив обвинительное заключение, направляет его вместе с делом на утверждение прокурору, который затем препровождает все материалы в суд. Никаких иных промежуточных инстанций и, в особенности, таких, которые могут оказать влияние на дальнейший ход дела и, соответственно, на приговор, закон (ЗАКОНОДАТЕЛЬ, как любят изъясняться наши юристы!) не предусматривает.
Случайная проговорка следователя вдруг сразу бросила свет на целый ряд мелких и незначительных, казалось бы, деталей и объединила их если не в систему, то, во всяком случае, в какую-то единую картину, объясняющую чрезвычайную нерешительность КГБ, по крайней мере, на начальном этапе моего «дела».
Начнем с обыска.
Как мне стало ясно в ходе следствия, слежка за мной и даже за моей женой продолжалась не менее трех лет, приблизительно столько же — прослушивание квартиры. Поводом к этому послужили мои выступления в Союзе писателей и откровенные, злые высказывания. Из разговоров, записаннных магнитофоном, следствие использовало, вероятно, далеко не все, ибо в противном случае судебное «дело» одного «отщепенца» превратилось бы в процесс нескольких ленинградских, да и московских литераторов и художников, что, с точки зрения властей, было бы весьма несвоевременным. Однако, поскольку эти литераторы и художники случайно сгруппировались около меня, да вдобавок при встречах у меня часто присутствовали американские аспиранты (ныне ставшие известными учеными), решено было осторожно «потрогать» меня одного. Несомненно, один или двое из посещавших меня молодых людей были завербованы — для получения дополнительной информации. Несомненно и то, что Львов по специальной инструкции попросил у меня второй раз хорошо знакомые ему книжки и вернул их в точно установленное КГБ время, чтобы обеспечить гебистам минимальный улов. И столь же несомненно, что санкцию на обыск дал не только и не столько прокурор города, сколько те самые деятели из обкома, которые теперь знакомились с моим делом — то ли первый секретарь, то ли секретарь по пропаганде, то ли начальник отдела административных органов обкома, в ведении или под контролем которого находилось и КГБ.
Я не преувеличиваю свое значение. Я оцениваю обстановку: только что Хрущев, а вслед за ним Микоян публично заявили, что политических арестов у нас нет. А тут вдруг производят обыск, а потом и арестовывают — впервые после XX съезда! — писателя, пусть и не очень заметного, но зато скандального... И я в своем безмерном самомнении иду так далеко, что не исключаю возможности, что об этой государственной акции был поставлен в известность сам Хрущев.
Так или иначе, но почти наверняка Меньшаков явился ко мне с двумя ордерами в кармане: на обыск и арест. Первый он предъявил при своем появлении. Окажись коллекция дензнаков действующей иностранной валютой, найди Меньшаков припрятанный «Вальтер», он с торжествующей улыбкой извлек бы из кармана второй ордер.
Результаты обыска были жалкими. На следующий день гебисты совещались: «Что делать дальше? Что будет предпринимать этот скандалист? Не поднимет ли шум через приятелей американцев?» Но, видимо, к вечеру они получили обнадеживающие сообщения из Москвы, где Кривошеин, проведя обыск у Гансовского, читал теперь его дневники и нашу переписку.
Посему 13-го июня они предприняли следующий шаг: пригласили меня с женой к себе (можно ли назвать это НЕ приглашением, если они посылают за вами автомобиль и на автомобиле отвозят вас — или вашу жену — домой?). Они проводят нас без пропуска, как «своих», через служебный подъезд, поднимают нас в святая святых — к кабинету
самого
Шумилова, который вдруг, по непонятным причинам, по каким-то неотложным делам, совершенно неожиданно уезжает. Проходит десять неловких и нелепых минут — выяснения, телефонные поиски: «Как быть? Что делать без начальства?» В конце концов Рогов принимает решение, и в его кабинете происходит первая беседа, крайне нерешительная, крайне неопределенная, ибо они еще не знают, будет ли у них достаточно материала, чтобы меня «взять», или им предстоит еще извиняться передо мной за «беспокойство», беседа, в ходе которой они скорее проговариваются сами, чем «вынимают» из меня необходимую им информацию.Однако в Москве Кривошеин не теряет времени. Он допрашивает Гансовского, и тот, по несколько смягченному лагерному выражению, «колется до задницы». («Пусть меня расстреляют первым!..») Затем Кривошеин вызывает полковника Шаповалова — и наблюдает столь же красочную картину. Есть у них в запасе и старый донос Алябина, и они срочно командируют человека к месту службы бравого генерала и получают целый ворох хоть и залежавшегося, но вполне пригодного материала.
