Джеймс Купер - Последний из могикан
Когда девушки заговорили о том, что ожидало Кору и Ункаса, он покачал головой, как человек, сознающий ложность их наивных верований, и, приняв прежнюю позу, оставался в таком положении, до конца церемонии погребального обряда.
Чингачгук составлял единственное исключение в толпе туземцев, внимательно следивших за совершением обряда. За все это время взгляд его не отрывался от сына, и ни один мускул на застывшем лице не дрогнул даже при самых отчаянных или трогательных причитаниях.
Все его чувства как бы замерли, чтобы глаза могли в последний раз запечатлеть черты, которые он любил так долго и которые скоро будут навсегда сокрыты.
Когда пение закончилось, из толпы выступил воин, известный боевыми подвигами, человек суровый и величественный. Он подошел к покойнику медленной поступью и стал рядом с ним.
– Зачем ты покинул нас, гордость делаваров? – обратился он к бездыханному Ункасу. – Жизнь твоя была подобна солнцу, когда оно еще только встает из-за деревьев, твоя слава была ярче его света в полдень. Кто из видевших тебя в битве подумал бы, что и ты смертен? Твои ноги походили на крылья орла, руки были тяжелее падающих ветвей сосны, а голос напоминал голос Маниту, когда он гремит среди туч. Гордость делаваров, зачем ты покинул нас?
Следом за ним в строгом порядке подходили другие воины.
Когда большинство самых знаменитых людей племени отдали свою дань покойному, восхвалив его в песнях или речах, снова наступило глубокое, внушительное безмолвие.
Но вот послышался какой-то тихий звук, похожий на музыку, такой тихий, что нельзя было разобрать, откуда он доносился. За ним последовали другие звуки, все повышавшиеся, пока до слуха присутствующих не донеслись сначала протяжные, часто повторяемые восклицания, а затем и слова. По раскрытым губам Чингачгука можно было догадаться, что это его песнь – песнь отца. Хотя ни один взгляд не устремился на него, но по тому, как все присутствующие подняли головы, прислушиваясь, ясно было, что они ловили эти звуки так же внимательно, как слушали речь Таменунда. Но напрасно они прислушивались. Звуки, только что усилившиеся настолько, что можно было разобрать слова, стали снова ослабевать и дрожать, словно уносимые дуновением ветра. Губы сагамора сомкнулись, и он замолк. Делавары, поняв, что друг их не в состоянии победить силой воли свои чувства, перестали прислушиваться и с врожденной деликатностью перенесли свое внимание на погребение девушки-чужестранки.
Один из старейших вождей сделал знак девушкам, стоявшим вокруг Коры. По его приказу они подняли носилки с телом Коры на плечи и пошли медленным, размеренным шагом с новой жалобной песней, восхвалявшей покойную. Гамут, все время внимательно следивший за обрядом, наклонился к отцу девушки, находившемуся почти в бессознательном состоянии, и шепнул ему:
– Они несут останки вашей дочери. Не пойти ли нам за ними и присмотреть, чтобы ее похоронили по-христиански?
Мунро вздрогнул. Бросив вокруг себя тревожный взгляд, он встал и пошел за траурной процессией. Друзья окружили его с выражением горя, которое было слишком сильно для того, чтобы назвать его просто сочувствием. Даже молодой француз, глубоко взволнованный ранней, печальной кончиной такой красивой девушки, принял участие в процессии. Но когда последняя женщина племени присоединилась к траурному шествию, мужчины-ленапы сомкнулись плотными рядами вокруг Ункаса, как прежде, безмолвные, торжественные и неподвижные.
Место, выбранное для могилы Коры, оказалось небольшим холмом, на котором росла группа молодых сосен, бросавших грустную тень. Дойдя до этого места, девушки опустили носилки на землю и скромно ожидали какого-нибудь знака со стороны близких Коры, что они удовлетворены свершенным обрядом. Наконец разведчик, знакомый с их обычаями, сказал на языке делаваров:
– Дочери мои сделали все очень хорошо. Белые люди благодарят их.
Девушки, обрадованные похвалой, положили тело в гроб, искусно сделанный из березовой коры, и затем опустили его в последнее мрачное жилище. Так же просто и безмолвно они засыпали могилу, прикрыв свежую землю листьями и цветами. Но когда добрые создания закончили свое печальное дело, они остановились в нерешительности, не зная, как поступить дальше. Разведчик снова обратился к ним.
– Вы, молодые женщины, достаточно сделали, – сказал он. – Душа бледнолицего не требует ни пищи, ни одежды… Я вижу, – прибавил он, взглянув на Давида, который открывал свою книгу, видимо, готовясь запеть какую-нибудь священную песнь, – что тот, кто лучше меня знает христианские обычаи, собирается заговорить.
Женщины скромно отошли в сторону и из главных действующих лиц превратились в покорных, внимательных зрительниц происходившей перед ними сцены. За все время, пока Давид изливал свои набожные чувства, у них не вырвалось ни одного жеста удивления, они не позволили себе ни одного нетерпеливого взгляда. Они слушали, как будто понимая значение чуждых им слов и чувство глубокой печали, которое выражалось в них.
Взволнованный только что происшедшей сценой и своими собственными чувствами, псалмопевец превзошел самого себя. Он закончил свой гимн, как и начал, среди глубокого, торжественного безмолвия.
Когда последние звуки гимна достигли слуха присутствующих, боязливые взгляды украдкой устремились на отца покойной и тихий, сдержанный шепот пробежал среди собравшихся. Мунро обнажил свою седую голову и окинул взглядом окружавшую его толпу робких, тихих женщин. Потом, сделав знак разведчику, он проговорил:
– Скажите этим добрым женщинам, что убитый горем старик благодарит их…
Голова Мунро снова упала на грудь, и он опять начал погружаться в прежнее оцепенение, но тут молодой француз, о котором упоминалось раньше, решился слегка дотронуться до его локтя. Когда ему удалось обратить на себя внимание погруженного в печаль старика, он указал ему на группу молодых индейцев, несших легкие, плотно закрытые носилки, а затем поднял руку вверх, показывая на солнце.
– Я понимаю вас, сэр, – проговорил Мунро с напускной твердостью, – я понимаю вас. Это воля провидения, и я покоряюсь ей… Кора, дитя мое! Если бы молитвы убитого горем отца могли иметь какое-либо значение для тебя, как счастлива была бы ты теперь!.. Идемте, джентльмены, – прибавил он, оглядываясь вокруг с величественным видом, хотя страдания, исказившие его измученное лицо, были слишком велики, чтобы он мог скрыть их. – Мы отдали последний долг. Идемте же отсюда.
Хейворд повиновался приказанию и покинул место, где, как он чувствовал, каждое мгновение мог потерять самообладание. Пока его спутники садились на лошадей, он успел пожать руку разведчику и подтвердить, что непременно встретится с ним в расположении британской армии. Потом он вскочил в седло и, пришпорив коня, поехал рядом с носилками, откуда доносились тихие, сдавленные рыдания Алисы – единственное, что выдавало ее присутствие.
