Джеймс Купер - Последний из могикан
Солнце, вставшее на следующее утро, застало племя ленапов в печали. Отзвучала битва, делавары утомили свою старинную жажду мести, истребив целое поселение гуронов. Сотни воронов, поднимавшихся над голыми вершинами гор или пролетавших шумными стаями над лесом, указывали путь к недавнему полю сражения.
Не слышно было ни радостных восклицаний, ни торжественных песен. Чувство гордости и восторга сменилось глубоким унынием.
Хижины были покинуты; вблизи них широким кругом стояла толпа людей с грустными, нахмуренными лицами.
Шесть делаварских девушек, распустив свои длинные темные волосы, которые теперь свободно ниспадали им на грудь, стояли неподвижно в стороне; изредка они подавали признаки жизни, рассыпая душистые лесные травы и цветы на ложе, где под покровом индейских одежд покоились останки благородной, прекрасной Коры. Тело ее было обернуто простой, грубой тканью, а лицо навсегда скрыто от людских взоров. В ногах ее сидел безутешный Мунро. Его голова была низко опущена; изборожденное морщинами лицо, наполовину скрытое рассыпавшимися в беспорядке прядями седых волос, выражало боль тяжелой утраты. Рядом с ним стоял Гамут с обнаженной головой; его грустный, встревоженный взгляд беспрестанно переходил с томика, из которого можно было почерпнуть так много святых изречений, на существо, что было дорого его сердцу. Хейворд стоял вблизи, прислонясь к дереву, мужественно стараясь не поддаваться порыву горя.
Но как ни печальна, ни грустна была эта сцена, она была далеко не столь трогательна, как та, что происходила на противоположном конце поляны. Ункас в самых великолепных, богатых одеждах своего племени сидел, словно живой, в величественной, спокойной позе. Над головой его развевались роскошные перья, ожерелья и медали обильно украшали его грудь. Но глаза его были неподвижны, безжизненны.
Перед трупом стоял Чингачгук без оружия, без украшений, без раскраски; только синяя эмблема его племени ярко выступала на обнаженной груди сагамора. С того времени как собрались все его соплеменники, могиканин не сводил пристального взгляда с безжизненного лица сына.
Вблизи стоял разведчик, задумчиво опираясь на ствол рокового оружия. Таменунд, поддерживаемый старейшинами своего племени, сидел на возвышении, откуда мог смотреть на безмолвное печальное собрание.
В стороне от толпы стоял воин в чужеземном мундире; за ним – его боевой конь и целая свита всадников, очевидно, приготовившихся отправиться в далекое путешествие. По одежде воина видно было, что он занимал важное место при губернаторе Канады. По-видимому, он явился слишком поздно, чтобы исполнить данное ему поручение – примирить враждующие племена, – и теперь присутствовал молчаливым свидетелем последствий битвы, которую ему не удалось предотвратить.
День приближался уже к полудню, а между тем толпа пребывала все в том же тяжелом безмолвии. Иногда раздавалось тихое, подавленное рыдание; но в толпе не было заметно ни малейшего движения. Только по временам поднимался кто-нибудь, чтобы оказать простые, трогательные почести умершим.
Наконец делаварский мудрец протянул руку и встал, опираясь на плечи старейшин. Он казался очень слабым, словно с того времени, как он говорил в последний раз со своим племенем, прошел целый век.
– Люди ленапов! – сказал он глухим голосом. – Лицо Маниту скрылось за тучей! Взор его отвращен от нас, уши закрыты, язык не дает ответа. Вы не видите его, но кара его перед вами. Откройте ваши сердца, и пусть души ваши не говорят лжи. Люди ленапов! Лицо Маниту скрыто за тучами!
Эти простые, но страшные слова были встречены таким благоговейным молчанием, как будто дух, которому они поклонялись, сам произнес их. Даже бездыханный Ункас казался живым существом в сравнении с неподвижной толпой, окружавшей его.
Но когда постепенно впечатление от этих слов несколько ослабело, тихие голоса начали песнь в честь умерших. То были женские голоса, мягкие и невыразимо печальные. Когда смолкала одна певица, другая продолжала хвалу или жалобу. По временам пение прерывалось взрывами всеобщего горя.
Одна из девушек начала восхваление покойного воина с описания его достоинств. Она называла Ункасом «барсом своего племени», говорила о нем как о воине, чей мокасин не оставлял следа на росе; прыжок его походил на прыжок молодого оленя; глаза были ярче звезд в темную ночь; голос во время битвы могуч, как гром Маниту. Она напоминала о матери, которая родила его, и пела о счастье быть матерью такого сына.
Другие девушки еще более тихими голосами упомянули о чужестранке, почти одновременно с молодым воином покинувшей землю. Они описывали ее несравненную красоту, ее благородную решимость.
После этого девушки обратились к самой Коре со словами, полными нежности и любви. Они умоляли ее быть спокойной и не бояться за свою будущую судьбу. Спутником ее будет охотник, который сумеет исполнить малейшее ее желание и защитить от всякой опасности. Они обещали, что путь ее будет приятен, а ноша легка. Они советовали ей быть внимательной к могучему Ункасу. Потом, в общем бурном порыве, девушки соединили свои голоса, прославляя молодого могиканина. Они называли его благородным, мужественным, великодушным.
В самых нежных словах они сообщали ему, что знают о влечении его сердца. Делаварские девушки не привлекали его; он был из племени, некогда владычествовавшего на берегах Соленого Озера, и сердцем тянулся к народу, который жил вблизи могил его предков. Раз он выбрал белую девушку – значит, так нужно. Все могли видеть, что она была пригодна для полной опасности жизни в лесах, а теперь, прибавляли девушки, мудрый владыка земли перенес ее в те края, где она может быть вечно счастлива.
Затем, переменив напев, плакальщицы вспомнили о другой девушке – Алисе, рыдавшей в соседней хижине. Они сравнивали ее с хлопьями снега – легкими, белыми, чистыми хлопьями. Они знали, что она прекрасна в глазах молодого воина, так похожего на нее цветом кожи.
Делавары слушали как зачарованные; по их выразительным лицам ясно было, как глубоко их сочувствие. Даже Давид охотно прислушивался к тихим голосам девушек, и задолго до окончания пения по восторженному выражению его глаз было видно, что он покорен им.
Разведчик – единственный из белых, понимавший песни, – очнулся от раздумья, в которое он был погружен, и склонил голову набок, чтобы уловить смысл песни.
Когда девушки заговорили о том, что ожидало Кору и Ункаса, он покачал головой, как человек, сознающий ложность их наивных верований, и, приняв прежнюю позу, оставался в таком положении, до конца церемонии погребального обряда.
Чингачгук составлял единственное исключение в толпе туземцев, внимательно следивших за совершением обряда. За все это время взгляд его не отрывался от сына, и ни один мускул на застывшем лице не дрогнул даже при самых отчаянных или трогательных причитаниях.
