Харка, сын вождя - Лизелотта Вельскопф-Генрих
— Харка Твердый Камень!
— Я все сказал. Хау!
— Как ты докажешь правдивость своих слов?
— Шонка был провожатым Хавандшиты. Но он никогда не скажет правду. Он тоже будет лгать. Черная Кожа отдал Хавандшите золотой камень, который он достал из реки. Но он ничего не скажет, потому что его отец, Чужая Раковина, получил свободу благодаря Хавандшите. Его язык тоже связан. А Хавандшита лжет!
— Хавандшита не лжет, Харка! Он — непримиримый враг белых людей, я знаю это. Держи свой язык в узде! Иначе нам придется связать тебя, как мы связали твоего отца.
Харка поднял голову и посмотрел в глаза Татанки-Йотанки, но, увидев, что они для него по-прежнему закрыты, ответил ледяным тоном:
— Я буду держать свой язык в узде.
На лице Татанки-Йотанки было написано недоверие, смешанное с горечью. Он долго молча смотрел на Харку, словно пытаясь прочесть его мысли.
— Твой отец поклялся нам, что покорится решению Совета Старейшин и воинов, — сказал он наконец. — Совет решил изгнать Маттотаупу из племени Сыновей Большой Медведицы, из племени оглала и семи племен дакота. Сегодня ночью он без оружия навсегда покинет наши вигвамы. Ты же, Харка Охотник на Медведей, останешься с нами и в свое время станешь великим воином и вождем.
— Я стану великим воином и вождем, — бесцветным голосом повторил Харка с непроницаемым лицом.
— Поэтому я позволил тебе оставить мацавакен.
— Этот мацавакен будет оружием великого воина и вождя, перед которым будут трепетать враги.
— Хау. Пусть будет так, как ты сказал. А теперь идем.
Харка встал и, как был — полуголый, непричесанный, с пересохшим горлом, — пошел за Татанкой-Йотанкой.
Великий шаман дакота привел Харку в его родной, отцовский вигвам. Длинные еловые жерди, связанные наверху ремнями, висящие на них охотничьи трофеи — бизоньи рога, медвежьи когти, оружие побежденных врагов, луки, палицы, — шкуры на полу, очаг — все было как прежде и в то же время казалось чужим. В глубине жилища сидела Унчида, неподвижно, словно окаменев. Рядом с ней застыли Уинона, бледная, с сухими глазами, Харпстенна, губы которого кривились от подавляемого плача, и Шешока, сгорбившаяся, с опущенными плечами. Она, наверное, думала о том, кто теперь будет кормить их. Несчастья приходили одно за другим, а воинов в роду становилось все меньше.
Шонка, сидевший ближе остальных к очагу, злорадно ухмыльнулся при виде Харки. Татанка-Йотанка жестом велел ему убраться к женщинам и детям.
— Я хочу вымыться и причесаться, — спокойно, как ни в чем не бывало сказал Харка. — Я пойду к реке.
— Ты вернешься? — спросил Татанка-Йотанка.
— Я вернусь. Я говорю правду.
— Иди. Я верю твоему слову.
Харка взял у Унчиды горшочек с медвежьим жиром и вышел из вигвама. Винтовку он по-прежнему не выпускал из рук.
Светила луна, тени были отчетливыми. Харка шел медленней, чем обычно, когда по утрам направлялся к реке. Он слышал и подмечал все, что только можно было слышать и видеть в этот поздний вечер, — легкое дыхание ветра, темные очертания рощи и вигвамов, потрескивание огня в очагах, полосы света, падавшие на траву, когда кто-нибудь, выходя из вигвама, откидывал полог, тихие голоса, постукивание копыт, ленивый собачий лай, тихий плеск речной воды.
Придя на берег, Харка прыгнул в воду, нырнул, снова вышел на берег, растерся песком, а выкупавшись, причесался и смазал кожу жиром. Со стороны стойбища к ручью приближался всадник, и Харка спрятался, бросившись в траву. Сердце его болезненно сжалось.
Всадник выехал из рощи. Это был Маттотаупа на своем лучшем коне. Он шагом переехал ручей и направился на запад, где еще светилась узенькая зеленоватая полоска над пурпурной цепью Скалистых гор.
Маттотаупа был без перьев на голове. Его обнаженный торс поблескивал в лунном свете. Лицо его осунулось, черты заострились. Всего за один день это лицо стало почти неузнаваемым. Харка успел разглядеть лишь резко очерченный профиль.
Маттотаупа не заметил сына. Он смотрел вдаль, на горы.
Когда он скрылся из вида, Харка встал и так же спокойно пошел к табуну, у которого нес ночную стражу Старая Антилопа. Харка отвел своего Чалого в другое место и ослабил ему путы на передних ногах. Потом вернулся в свой вигвам. Теперь это был не вигвам вождя, а просто жилище семьи презренного изгнанника.
Все уже легли спать. Его подголовник, как обычно, стоял у входа. Он взял его и поставил между Унчидой и Уиноной, переложив праздничное платье сестры ближе к ее ложу.
— Место Харки теперь среди женщин, — шепотом произнес Шонка.
Харка сделал вид, что не слышал его слов.
