Томас Бриджер - Маленький большой человек

У первых палаток капрал спешился и направился к группке голубых мундиров и отдал честь. Я последовал его примеру.

— Сэр, — начал он, — я разведывал…

— Минуту, — перебил его офицер и посмотрел на меня.

Я стоял, озираясь по сторонам и почти не узнавая места, где прожил несколько недель. Одни солдаты все еще сгоняли пленных женщин и детей, другие — захваченных шайенских лошадей. Везде царили смерть и разорение.

— Подойди, солдат, — сказал офицер.

Поняв, что приказ относится ко мне, я приблизился. Это был довольно симпатичный молодой человек, высокий, с хорошей фигурой, пшеничными усами и длинными белокурыми волосами, доходящими до самых плеч. На воротнике его кителя сияли две золотые звезды, по одной с каждой стороны.

Из-под густых светлых бровей на меня смотрели ледяные бледно-голубые глаза, и голос, похожий на скрежет мельничного колеса, произнес:

— Застегнись!

Я поспешно повиновался.

— Ты под арестом, — снова проскрипел офицер. — Назови свое имя сержанту охраны.

Подобравший меня капрал решил, как видно, оказать мне еще одну услугу.

— Прошу прощения, господин генерал, — сказал он, — но я нашел этого человека невдалеке от берега, и мне пришлось убить дикаря, чтобы спасти его. Он, бедняга, ранен стрелой в голову, и, похоже, немного не в себе.

Я тут же воспользовался его предположением и с идиотской улыбкой склонил голову набок, выкатил глаза и свесил язык.

Лицо генерала исказила брезгливая гримаса.

— Ладно, уберите его отсюда, — сказал он. — Это полевой лагерь, а не кабинет психиатра.

— А теперь, — продолжил мой благодетель, — если генералу угодно выслушать рапорт моих разведчиков…

— Не угодно, — оборвал его генерал. — Ваш рапорт ничего не стоит, если вместо того, чтобы выслеживать неприятеля, вы спасаете психов. — Он повернулся к остальным офицерам и добавил: — Пристрелить захваченных лошадей!

Один из тех, к кому он обращался, крепко сбитый полковник с физиономией отца большого семейства, рассматривал меня с нескрываемым любопытством и удивлением, словно догадываясь о правде. Теперь же слова генерала отвлекли его, и он возразил:

— В табуне восемьсот лошадей, сэр! Не лучше ли нам сохранить их для себя…

— Вы слышали приказ, Бентон? — рявкнул генерал. — И меня не интересуют ваши соображения о том, что лучше, а что хуже!

Бентон с упреком взглянул на него и сказал моему капралу:

— Похороните останки пятнадцати храбрецов, а потом… займитесь нашими четвероногими пленниками. Если у вас не хватит на это боеприпасов, то придется еще раз сходить к шайенам и взять у них.

Капрал отсалютовал, я последовал его примеру, и, клянусь, Бентон подмигнул мне! Генерал, впрочем, ничего не заметил, так как отдавал своим людям новые приказы.

Когда мы отошли на достаточное расстояние, капрал сказал мне

— Я думал, ты умнее и сообразишь, что может сделать Упрямец Кастер за расстегнутый мундир. Но вот ведь сукин сын, а? Черт возьми, я готов приплатить тому шайену, что вкатит пулю в его вонючее сердце!

— А этот Бентон вроде ничего, — заметил я.

— Ни-че-го?! — воззрился на меня капрал. — Да ребята из его отряда шкуру с тебя спустят, если ты не признаешь во всеуслышанье, что он — лучший офицер во всей проклятой кавалерии Соединенных Штатов!

— Это-то я и имел в виду, — успокоил я капрала, лихорадочно изыскивая способ улизнуть от него и пробраться к пленникам..

— Ты видел, как он смотрел на Кастера? Да он его терпеть не может, вот что я тебе скажу! Но полковник — умный человек и понимает, что плетью обуха не перешибешь. Сейчас он беспокоится о майоре Эллиоте. Упрямец Кастер послал разведку по его следам. Я как раз выполнял этот приказ, когда наткнулся на тебя. Ты о нем ничего не знаешь?

— Ничего, — ответил я, начиная догадываться, что именно этот Эллиот и был разбит шайенами на южном берегу. Слава Богу, что у меня хватило ума спороть ту чертову кокарду!

— Бентон и Эллиот вместе сражались на Гражданской войне, продолжал капрал. — Да… А лошадей придется пристрелить. И тебе лучше раздобыть себе новый карабин, пока Кастер не узнал, что свой ты потерял.

— Я оставил его где-то там, — махнул я в сторону палаток. — Пойду поищу.

— Давай. Долго не задерживайся, и смотри у меня, чтобы все было по форме!

У белых всегда так. Стоит чуть расслабиться, как тебе мигом напомнят, кто из вас старше по званию.

Едва он отвернулся, я бросился к загону, в котором держали пленных женщин и детей. Внутри наспех сооруженной изгороди стояло несколько палаток, из которых доносились печальные голоса, оплакивавшие смерть близких и судьбу, недостойную Людей. Вокруг, разумеется, стояла стража, а мне предстояло пройти внутрь, не называя истинной причины своего визита. Меньше всего мне хотелось тогда снова попасться на глаза какому-нибудь начальству и получить очередной втык или приказ, что, по сути, одно и то же.

И тут я вспомнил Старую Шкуру, вернее, то, как он шел под перекрестным огнем. Тогда его спас сверток с амулетами, впервые подействовавшими против бледнолицых, и, конечно, слепота. Хотя, если вдуматься, главной здесь была самоуверенность. Я не стал закрывать глаза, но собрался с духом и нахально направился прямо к сержанту у одного из типи.

— Генерал Кастер приказал мне допросить пленных, — заявил я ему.

— Хорошо, — ответил тот и пропустил меня, но, прежде чем я успел войти, он сгреб меня за плечи и, прижавшись усами к уху, прошептал: — Послушай, договорись за меня с одной из этих молоденьких скво. Ведь ты говоришь по-ихнему… Скажи ей, чтобы после наступления темноты она вышла и негромко свистнула. А я дам ей подарок.

В ответ я лишь высокомерно повел плечами, высвободился и вошел внутрь.

Типи был так забит женщинами и детьми, что никто не мог сидеть. Они стояли и смотрели на меня, не прерывая своей песни смерти. Их волосы были растрепаны, а щеки в знак скорби расцарапаны. Маленькие дети, увидев мой мундир, хватались за ноги матерей и зарывались лицами в их подолы.

Одна старуха голосила громче всех, и передать все колена и переливы ее визгливой песни язык не в состоянии. Казалось, что у нее не легкие, а мехи, поскольку вой был заливист и крайне продолжителен. Говорить в таком шуме я не мог, и мне оставалось только ждать. Наконец старая карга заметила мое присутствие, прервалась на полуноте и злобно бросила:

— Уходи! Дай нам умереть от горя!

Мне показалось, что подобное выражение чувств, впрочем явно преувеличенных, преследовало одну-единственную цель: выяснить, понимаю ли я по-шайенски. И едва я дал ей понять, что язык этот мне знаком, она вцепилась мне в рукав и снова лицемерно запричитала: