Феликс Гилман - Расколотый Мир
На обратном пути Лив заблудилась. Первое время в госпитале это случалось с ней постоянно. Узкие, плохо освещенные коридоры казались бесконечно длинными и словно являли собой лабиринт — одинаковые, выкрашенные в мертвенно бледный или светло-голубой. Иногда это успокаивало, а иногда угнетало. Они никогда не пустовали, но все, кто ей встречался, еще хуже, чем Лив, понимали, где находятся.
Завернув за угол, она столкнулась с Джоном Коклем. Похоже, он менял петли на двери одной из палат.
Джон весело помахал ей рукой.
— Скрипит! — объяснил он. — Это не дело, правда? Малышам будут сниться кошмары.
— Добрый вечер, мистер Кокль.
— И вам добрый вечер, док.
— Разве вы не должны заниматься обустройством моего кабинета?
— Об этом я не забываю ни на секунду. Как закончу с этими петлями, сделаю вам кабинет лучше, чем у любых докторов на свете. Ваши друзья с востока специально приедут, чтобы на него посмотреть. Сам я не местный, из Ландроя, так что понимаю, каково это — быть вдали от дома.
— Что ж, здесь вы, я вижу, чувствуете себя как дома, мистер Кокль?
Он ухмыльнулся.
Человек этот казался вездесущим, с ним можно было столкнуться где угодно, только не там, где ему следовало находиться. После героического поступка у ворот его быстро приняли в ряды персонала госпиталя. Плотник из него неважный, да и работник ненадежный, но создавалось впечатление, что он хочет трудиться на благо госпиталя и действительно работает изо всех сил. Он сдружился со всеми, и особенно с теми докторами, которые больше всего невзлюбили Лив, — они считали Кридмура своим человеком.
Лив он нервировал.
— Прощайте, мистер Кокль.
— Зовите меня Джон. Иначе мне непривычно. Если ищете лестницу, док, поверните два раза налево, а потом — не забудьте! — направо.
В «Истории Запада» говорилось:
«В худшем, что есть на вооружении у Линии, не всякий признает оружие. Это шум. Да, как это ни странно, шум! Шум Локомотивов, внушающий страх и подчиняющий волю. Любой, кто услышит его, чувствует себя малым и беспомощным. Вот почему обитатели ужасающих, насквозь прокоптившихся станций так отвратительно сутулы и малы ростом. Хитроумная и злобная находка Линии состоит в том, чтобы пользоваться шумом как оружием. Бомбы их сооружены из молоточков, пистонов, пластин и усилителей. Те немногие, кто слышал этот шум и сохранил рассудок, называют его бессмысленным и безумным. Он разрушает рассудок. Разрушенное им восстановить уже невозможно. Это хороший урок: уничтоженного уже не вернуть. Вот почему следует стремиться к тому, чтобы созидать, а не разрушать».
«Уже не восстановить...» Две недели работы с Д. и Г. прошли безрезультатно. Лив очень утомилась и каждый вечер перед сном должна была принимать две капли успокоительного. Ей нравилось наблюдать, как дымчато-зеленая жидкость клубится и растворяется в воде.
В полдень Лив пила чай с попечителем. Они сидели в плетеных креслах под зонтиками в саду, где росли лекарственные травы. По дорожкам сада с безучастным видом бродили несколько пациентов. У одного на лице была рана, похожая на... Лив старалась на него не смотреть. Вместо этого она наблюдала, как опутывает и поглощает печенье аккуратная черная борода попечителя.
— Возможно, вы надеялись, что я сообщу вам о каких-то выдающихся успехах? Боюсь, придется вас разочаровать, — сказала она.
— Еще рано, доктор Альверхайзен, — ответил он и аккуратно отряхнул крошки с бороды кружевной салфеткой. — Рано. Дом стоит здесь уже много лет. Он пережил моего отца и, думаю, переживет и меня, и моих сыновей. Мы делаем все что можем, но и не больше. Покуда идет война, забот у Дома Скорби всегда будет хватать.
— Несомненно, вы правы, господин попечитель.
— Зовите меня Ричард.
— Конечно же вы правы, Ричард. Но я так рисковала, приехав сюда. Мне кажется, это отчасти безумный поступок. Иногда меня охватывает странное чувство. Признаюсь, я надеялась, что смогу совершить чудо...
Ее рука дрогнула, она пролила чай. Попечитель обеспокоенно посмотрел на нее. Лив слегка покраснела и промокнула платье салфеткой, бормоча:
— Да, вы правы, еще рано... Наверное, я кажусь вам совершенной глупышкой, господин попечитель. Я просто устала. И разумеется, глупо и высокомерно с моей стороны думать, что я за столь короткий срок смогла бы добиться того, чего не смогли другие.
— Дорогая! Разве можно представить нашу жизнь без глупости и высокомерия? — Глаза попечителя заблестели, и он вновь окунул печенье в чай. — Тот, кому предстоит упорный труд, не должен терять надежды. Наш дом — солидный дом, скорбный дом, но кроме того, дом, где совершаются чудеса! — Он поднял палец, словно не давая ей вставить слово. — Думаю, вам следует отдохнуть, доктор Альверхайзен. Отдохните. Увидимся завтра. Я хочу вам кое-что показать.
17. ТЕЛЕГРАФНЫЕ СООБЩЕНИЯ
Проводник Бэнкс весь день отказывался выходить из штабной палатки и принимать донесения — даже после того, как Лаури отключил в палатке электричество. Лаури пришлось собрать десятерых связистов и отправиться к нему самолично.
— Отойдите. Я действую по распоряжению Локомотивов, — сказал он стражам палатки.
Те посмотрели ему под ноги, ничуть не удивляясь.
Первым он послал младшего офицера Тернстрема, на случай, если отчаявшийся и униженный Бэнкс совершит преступный поступок. Кто знает, чего ожидать от человека, которому стало известно (а Бэнкс уже знает), что Локомотивы отстранили его от должности?
— Он безобиден, сэр, — сказал Тернстрем.
Внутри палатки теснились тени в униформе. Бэнкс сидел за стольным столом и печатал.
— Минуту, Морнингсайд!
— Лаури. Морнингсайд погиб.
Бэнкс поднял взгляд. Глаза его были залиты кровью.
— Ясно. Минуту, Лаури.
Лаури посмотрел на стол Бэнкса. Похоже, проводник Бэнкс печатал длинное оправдание своих действий — или своего бездействия. Рассуждая, вероятно, о том, что задуманное Локомотивами свершится в любом случае, какие бы ошибки их подданные ни совершили.
— Достаточно, Бэнкс.
— Минуту, Лаури.
— До всего этого никому нет дела, Бэнкс.
— Это для отчетности, Лаури.
Рядом с пишущей машинкой стояла пустая кружка и лежал пистолет Бэнкса.
— Тернстрем, — сказал Лаури
— Да, сэр?
— Наблюдайте за ним. Пусть закончит. Дайте ему время до вечера.
Несколько часов спустя Бэнкс застрелился за своим столом на глазах у Тернстрема, и Лаури официально принял командование на себя. В душе Лаури благодарил Бэнкса за эти несколько часов. Его уже завалили рапортами, запросами, требованиями, проблемами. Он стоял, гордо выпрямив спину. Внимание Локомотивов — на него.
