Майкл Панке - Выживший: роман о мести
Достав трубки и табак из поясных сумок, французы пустили по кругу огонь от костерка, разожженного Домиником. Оба брата сели на песок: как баковому гребцу и рулевому, в лодке им приходилось стоять, и теперь они были рады отдохнуть. Остальные, с удовольствием пользуясь случаем размять ноги, предпочитали стоять.
Приближающиеся холода подбирались к ранам Гласса, как грозовые облака в ущелье между горами: каждое утро он просыпался от того, что тело затекло и болит; недвижное сидение целыми днями в лодке только ухудшало дело. И теперь, во время привала, он предпочел пройтись туда и обратно по берегу, восстанавливая ток крови в больном теле.
Подходя к спутникам, он не впервые заметил, что те одеты почти одинаково, чуть ли не в подобие регулярной формы: красные шерстяные шапки с отворачивающимися на уши клапанами и со свисающей с макушки кисточкой (Ла Вьерж украсил свою шапку щегольским страусовым пером), хлопковые рубахи белого, красного или темно-синего цвета, заправленные в штаны и стянутые в талии полосатыми поясами, концы которых свисали по ноге. На поясе висели специальные мешочки для трубки и прочих нужных мелочей. Штаны шились из мягкой кожи лани, и сидеть внутри тесной лодки, поджав ноги, в них было удобно; под коленями их перетягивала лента, добавляющая красочности облику. На ногах французы носили мокасины без чулок.
За исключением Шарбонно, мрачного, как туча, вояжеры никогда не унывали и не упускали случая посмеяться. Молчать они не умели – целые дни проходили в бесконечных шутках о женщинах, речном течении и индейцах, издевки носились в воздухе как пули. Упустить миг для хорошей шутки считалось признаком слабости. Гласс жалел, что мало знает французский – ему нестерпимо хотелось знать, что же такого смешного говорят его неунывающие спутники.
В редкие минуты, когда шутливые перебранки смолкали, кто-нибудь неизменно заводил фривольную песенку, остальные тут же подхватывали, искупая недостаток музыкальности неистощимым задором.
На этот раз традиционная болтовня была прервана непривычно серьезным Ланжевеном.
– Пора выставлять караулы по ночам, – задумчиво сказал он. – Каждую ночь по двое: один после заката, другой до рассвета.
Шарбонно выдохнул длинную струю дыма.
– Еще в форте Бразо предупреждал: я переводчик. В караул не пойду.
– А я не собираюсь лишний раз торчать на страже, пока он дрыхнет, – без обиняков заявил Ла Вьерж.
– Я тоже, – поддержал брата Доминик.
Даже Профессор удивленно поднял брови.
Все выжидательно смотрели на Ланжевена, однако тот не собирался лишними спорами портить удовольствие от трубки.
– Allons-y[11], – только и сказал он, вставая. – День проходит.
* * *Через пять дней путники подошли к месту, где в Миссури впадал небольшой ручей, кристально-чистая вода которого, смешиваясь с речной, тут же теряла прозрачность. Ланжевен при виде ручья застыл на месте, не зная, что делать.
– Командуй разбить лагерь, Ланжевен, – предложил Шарбонно. – Надоело пить грязное месиво вместо воды.
– Мне больно с ним соглашаться, – подал голос Ла Вьерж, – но Шарбонно прав. У меня уже понос от грязи.
Ланжевену и самому в кои веки хотелось чистой питьевой воды, смущало его только одно – ручей впадал в Миссури с запада, а на западном берегу, судя по всему, немудрено наткнуться на Лосиного Языка с отрядом. С тех пор как Гласс нашел оставленный индейский лагерь, путешественники строго держались восточного берега, особенно когда выбирали место для ночлега. Ланжевен окинул взглядом реку. Багровое солнце почти опустилось за горизонт, а восточный берег не давал даже намека на пристанище до следующего поворота реки.
– Хорошо. Выбора все равно нет.
Лодку подвели к берегу, Профессор и Ла Вьерж выгрузили тюки, а опустевшее каноэ вытащили на сушу и перевернули на бок – получилось импровизированное заграждение, открытое со стороны воды.
Гласс выбрался на берег, настороженно оглядывая местность. Песчаный пляж тянулся на сотню шагов по течению и заканчивался природной дамбой – грудой валунов, густо заросших ивами и кустарником. Зацепившиеся за них бревна и прочий мусор перегораживали реку и направляли течение прочь от заводи. Там, где песчаный берег кончался, ивняк переходил в тополевые заросли – здесь, в северном течении, они встречались все реже.
– Есть хочется, – заявил Шарбонно с неизменным акцентом. – Ждем ужина, мистер охотник.
– Сегодня проживем без охоты, – ответил Гласс. Шарбонно принялся было возражать, однако Гласс его прервал: – Вяленого мяса навалом, один день можно обойтись без дичи.
– Он прав, – согласился Ланжевен.
Ужинали запасами мяса и сваренной на костре кукурузной кашей. Все жались ближе к огню: хотя зябкий ветер после заката притих, в воздухе веяло холодом, изо рта шел пар. Ясное небо сулило зябкую ночь и утренние заморозки.
Ланжевен, Доминик и Ла Вьерж раскурили глиняные трубки и уселись поудобнее (Гласс после стычки с медведицей не курил – дым раздражал больное горло). Профессор выскребал остатки каши из котелка. Шарбонно уже полчаса где-то бродил.
Доминик напевал себе под нос, будто во сне:
Сорвал прелестный я бутон,Сорвал я розовый бутон,И лепесток за лепесткомУпали мне в ладонь.
– Отличную песню выбрал, брат, – заметил Ла Вьерж. – Сам-то небось уже год бутонов не рвал? Надо было не меня, а тебя прозвать «девственницей».
– Лучше уж сдыхать от жажды, чем пить из каждой грязной дырки на Миссури!
– Какие у тебя высокие правила! И тонкий вкус.
– Не вижу смысла стыдиться того, что у меня есть вкус. Я, например, в отличие от тебя предпочитаю женщин с зубами.
– Странно. Я никогда их не просил жевать мне еду.
– Да ты ляжешь с любой свиньей в юбке!
– Ах, вот почему ты считаешь себя гордостью семьи? Маман будет горда узнать, что ты спишь только с модными шлюхами Сент-Луиса.
– Маман – нет. Папа́ – возможно.
Братья разразились хохотом, затем важно перекрестились.
– Тише там, – одернул их Ланжевен. – Знаете ведь, как вода разносит звук.
– Что-то ты сегодня не в духе, Ланжевен, – отозвался Ла Вьерж. – Нам и одного Шарбонно хватит – на похоронах и то веселее, чем с ним.
– Будете орать и дальше – похорон нам не миновать.
Однако Ла Вьерж не собирался бросать добрую перебранку.
– Представляешь – у той скво в форте Бразо было три груди!
– А зачем ей три? – подал голос Доминик.
