Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

– Боюсь, уж очень одичал я, – засмеялся Невель­ской. – Чего доброго, не решусь, а в опекуне, пожалуй, дей­ствительно нуждаюсь, спасибо.

Не прошло и недели как все разлетелись: Корсаков на боте с кратким донесением Невельского Меньшикову и запиской Муравьева – в Охотск, а оттуда, посуху, в Петер­бург; Муравьев с дамами и Струве – прямо из Аяна, по но­вой сухопутной дороге через Нелькан – в Якутск и Иркутск; Невельской с офицерами – в Охотск, сдавать транспорт «Байкал», а затем на свидание с Муравьевым в Якутск.

Словом, Аян опустел, и жизнь здесь надолго замерла, И только изредка в факторию продолжали захаживать гиляки, да оставленный с несколькими людьми прапорщик из штурманов Орлов терпеливо ждал бесконечно далекой весны, вскрытия Амура и возможности начать промеры, в десятый раз вычерчивая по наброскам и запискам исхо­женные вдоль и поперек и измеренные прибрежные прост­ранства...

7. ВОСПОМИНАНИЯ И ДУМЫ

Результаты пережитых волнений, чередующихся надежд и отчаяния, бурная пьяная радость от успехов и близкая, уже несомненная слава кружили голову. Трясясь верхом на лошади, скользя в легкой, булькающей по глади рек лод­ке, а под Якутском чуть шелестя на легких нартах в туче снежной пыли, Невельской чувствовал себя в каком-то полу­забытьи.

Он предался мечтам о близких встречах в Якутске с обаятельной Христиани, с лукавой и насмешливой генераль­шей. Являлись и мысли о будущих встречах в Иркутске с людьми, ставшими уже при жизни легендарными, – декаб­ристами. Что он знает о них, кроме легенд? Мало, очень ма­ло – почти ничего.

Тысячеверстная дорога услужливо и неутомимо разма­тывала любовно сбереженный в каких-то тайниках души клубок воспоминаний. Узелки непрерывно тянущейся нити, связанной из коротких обрывков почти забытых воспомина­ний отдаленной юности, проносились мимо, как черточки и точки на ленте электрического телеграфа... «А ведь это те самые телеграфные точки, – всполошился Невельской, – посредством которых, как рассказывали, часами перестукивались декабристы во время бесконечного сидения в камен­ных мешках крепостных казематов. Как странно, что именно здесь нашла себе впервые применение телеграфная азбука!»

Декабристы... Он их увидит, узнает, что это за люди, уз­нает их после двадцати пяти лет неописуемо тяжелых испы­таний. Декабристы, наверное, думают, что в борьбе с цар­ской властью они пали побежденными. Это неверно: они по­бедители, жертвы их не напрасны. Он расскажет декабри­стам, что брошенные ими семена бурно разрослись и что царь со своими опричниками бесплодно борется с молодой порослью, что жуткий страх овладевает царем...

Четырнадцатое декабря застало Невельского двенадца­тилетним мальчуганом в Морском корпусе. Он живо помнит красавца преподавателя лейтенанта Николая Бестужева и тот жуткий мальчишеский шепот, каким передавали, что Бестужев четвертован, а голову его проткнули копьем и во­зят по городу. Помнит и окончившего при нем корпус Петю Бестужева, сосланного царем на Кавказ, прямо под пули горцев. От пуль Петя уцелел, а травли цепных псов Николая не выдержал и сошел с ума.

Невельской и не подозревал, что скученные в Чите и на Петровском заводе декабристы многое установили, прове­рили и, самое главное, давно вскрыли истинную роль самодержца в их деле. Главный виновник их несчастий и несча­стий родины, выдающийся актер на троне, был разоблачен до конца.

Как только попали в его руки участники заговора, импе­ратор скинул маску и превратился в опытного сыщика и тю­ремщика: он разработал до мелочей для каждого особый ре­жим, усиление строгостей или ослабление их, смотря по по­ведению преступников. Шаг за шагом, зорко и с холодной жестокостью следил он за каждым из них, чтобы внезап­ными вопросами использовать психологическое состояние беззащитных жертв: презрение и угрозы причудливо пере­плетались с игрой на супружеских и родительских или сы­новних чувствах. Пускались в ход даже слезы огорченного отца-монарха, беспокоящегося о своих заблудших, но любимых детях.

И надо признаться, что искусная игра окрыляла актера: теперь он был на высоте призвания, в ударе. И некоторые неопытные жертвы, не допускавшие, что монарх способен на гнусные провокационные приемы, дрогнули: царю удалось глубоко проникнуть в святая святых заговора. Это достави­ло ему самоудовлетворение своим искусством, но еще боль­ше обеспокоило: оказалось, заговорщики везде – в столице, в южной глуши и даже на Западе, за рубежом. Их много. За ними роты, полки, дивизии, корпуса, военачальники, вельможи. Последние пока прячутся в тени, но они есть, они сочувствуют, и стоит лишь ему покачнуться, обнаружить свою слабость, и... полетит кувырком доставшийся так доро­го трон.

У актера созрел план: показать, намекнуть вельможам, что ему все известно, и тем самым подчинить их себе, обез­вредить, а там и сосчитаться, в зависимости от проявленно­го ими усердия.

Во главе будущего временного правительства восставших намечались Сперанский и Мордвинов, за ними шли вожа­ки – Пестель, Рылеев и отказавшийся принять присягу, страшный своим молчанием Ермолов с его хорошо дисцип­линированным корпусом.

Царь принялся за них... Константин отказался от пре­стола, Ермолов присягнул – первая серьезная победа, Морд­винов подал в отставку – вторая, Сперанский – основная пружина его верховного уголовного суда – одинок: пусть старается заслужить право на жизнь. Пестель и Рылеев от­крыты до конца: эти не сдадутся и сами жаждут, как избав­ления, смерти в немеркнущем ореоле мученичества. Они ее получат, но получат без ореола, как жалкие, попавшие в капкан волки.

И все идет, как по писаному. Сперанский лезет из кожи, чтобы создать для сборища лишенных чести и уважения к самим себе Дибича, Бенкендорфа, Чернышева, Левашева пышную оболочку тайной комиссии и верховного суда, и на­ряжает их в судейские тоги. Своих мнений у этих судей ни­когда не было и быть не могло – они только молчаливые подголоски, верное эхо Николая. Николай трусливо прячет­ся за этой ширмой.

Каждый день этот почтительнейший «сын-рыцарь» пи­шет письма своей кровожадной матушке, которая опасается, что у него не хватит решительности, и старается поддержать в нем жажду мести. Незачем стараться: сын садистки доста­точно мстителен и кровожаден сам, он заставит декабристов, избегнувших казни, умирать десятки лет в медленной, му­чительной агонии. Он высосет из них жизнь капля за каплей: в объятиях вьюг и снегов беспощадной Сибири, в каменных сырых мешках крепостей, в темных клетках тюрем, в тоскливом одиночестве, созданном специально для них в акатуйской пустыне. Но он пробует воспользоваться прикрытием и материнской ширмы: он мечтает слыть всепрощающим, жертвой, которую заставляют играть роль мстителя.