Азиатская книга - Александр Михайлович Стесин
К счастью, здесь никакой перевески не было, рай — по-прежнему рай, а не ад, и мы оказались ровно в том месте, о котором мечтали. На вершине горы компания молодых индонезийцев разбила лагерь: палатки, гитары, студенческая беспечность. Девушки — в хиджабе, зато у парней вид вполне хиппарский, бороды и длинные волосы. Походники они и на Яве походники. Нас угощают баджигуром — горячим приторным напитком из кокосового молока с пальмовым сахаром, имбирем и панданом. Признаться, я бы предпочел глинтвейн.
На следующее утро, распрощавшись с Джокьякартой, мы едем на восток, в сторону Сурабаи. За окном мелькают варунги, банановые заросли, красная черепица одноэтажных построек, рисовые поля, где женщины в широкополых соломенных шляпах мотыжат землю и обирают гусениц. Голубые холмы на горизонте. Янто рассказывает девочкам сказки про шакала и обезьяну, про крокодила и корову, про одинокого крестьянина и радугу. Он на редкость артистичен; рассказывая в лицах, буквально перевоплощается в персонажей. Наш персональный ваянг.
Остановившись на обед в придорожном варунге, заказываем кофе из Таны-Тораджи. Согласно Янто, побывать в Индонезии и не попробовать этот кофе — преступление. «Тораджа — это танцы с трупами, дома-корабли и лучший в мире кофе». Не знаю, как погребальные церемонии и дома-корабли, а кофе из Тораджи действительно впечатляет. Возможно, лучший из всех сортов кофе, что я когда-либо пробовал (включая тот, над которым работала пальмовая циветта). А вот и самое знаменитое блюдо из Сурабаи: черный суп «равон». Черный цвет и особый вкус ему придает келувак, он же — панги, или «футбольный фрукт», плод дерева пангиум съедобный, растущего в мангровых болотах Индонезии и Папуа — Новой Гвинеи. Вообще-то этот плод смертельно ядовит в свежем виде, даром что называется съедобным. Но если семена панги сначала отварить, а затем закопать в золу и банановые листья и оставить на сорок дней, смертоносные яды уйдут. После этого келувак можно использовать как приправу для супа или риса. Вкус у этого блюда приятный, но не слишком запоминающийся, а вот последствия — да, запомнились. То ли семена недостаточно отварили, то ли недостаточно глубоко закопали и недостаточно долго держали в земле… Короче говоря, после этой трапезы меня мутило и лихорадило без малого три дня.
3
Самолет на Бали набит под завязку белыми людьми. Мы сидим рядом с растатуированным бугаем-голландцем, который играет в видеоигры на своем телефоне, непрерывно ест арахис в шоколаде и пердит на весь самолет. Зажав нос, Соня читает роман индонезийской писательницы Ди Лестари «Бумажные кораблики» — международный бестселлер в жанре young adult. Я тоже уткнулся в книгу: читаю повесть Умара Каяма «Смиренная»; там, как и у Тура с Курниаваном, в центре сюжета многострадальная сильная женщина.
За последний месяц я прочел рекордное количество индонезийского худлита и теперь могу оставить на Goodreads исчерпывающий читательский отзыв: индонезийцы пишут хорошо. И все-таки мне не совсем понятно: откуда у них эта тяга к готике и абсурду; откуда эта очарованность смертью и весь этот гротеск с налетом садизма, как в корейском кинематографе? Кроется ли здесь какое-то глубинное свойство их культуры, мифологии, мироощущения? Так или иначе, индонезийские авторы — виртуозные рассказчики, мастера выстраивать захватывающий сюжет. Возможно, отчасти тут заслуга их фольклорной традиции, к которой нас так усердно приобщал Янто. Да и вообще по части артистизма индонезийцев не переплюнуть. Вот и Бали, если верить путеводителям, остров, где все дышит искусством. Затем и летим.
На Яве туристов было на удивление мало, а тут, кажется, вся Австралия и пол-Европы. В аэропорту Денпасар — потная давка и оглушающая музыка. Если на Яве из репродуктора доносился гамелан, здесь нас встречают Тейлор Свифт, Ариана Гранде и прочие кумиры молодежи, от которых у меня, старпера, давно сводит скулы. Жара, толчея, пластмассовые Ганеши, американская попса из динамиков. И над всем этим — кумачовая растяжка: «Welcome to Bali, the last paradise on Earth». Еще вчера мы колесили по Яве в компании замечательного проводника-папуаса, веря и не веря, что мы в Индонезии, на краю света, в самой отдаленной от дома точке земного шара. А сейчас, протискиваясь сквозь толпу хипстеров и хиппарей, думаешь: «Какой еще к черту край света, когда весь свет уже тут?»
Дорога из Денпасара в Убуд занимает почти два часа — не потому, что далеко, а потому, что пробки. «У нас говорят: по времени — далеко, а по расстоянию — близко», — приговаривает водитель. Впрочем, о том, что расстояния — вещь весьма относительная, мне напоминают не только слова водителя, но и все, что я вижу из окна маршрутки. Казалось бы, от Восточной Явы до Бали — рукой подать. Но здесь все совершенно другое, от природы до архитектуры; даже головные уборы другие, вместо фескоподобных шапочек — косынки уденг, повязанные так, чтобы узел был спереди, а макушка — открыта. После Явы все кажется несколько игрушечным, заточенным под европейских туристов, жаждущих тропического рая с «духовкой». Все ухоженное, тесно отстроенное, многолюдное. Уже не «глобальный Юг» с его привычными хибарами, а вполне себе первый мир, напоминающий Флориду. То тут, то там понатыканы замысловатые индуистские алтари и храмы. Поначалу кажется, что все они новоделы, возведенные в угоду туристам. Но нам объясняют, что некоторым из этих «новоделов» — сто лет, а то и двести. Как-никак у каждого района, у каждой деревни, у каждого участка, который делят несколько родственных семей, имеется свой храм.
В семейном храме молятся каждое утро, в деревенском — каждые две недели, а в районном (public temple) — каждые полгода по случаю особенно важных праздников и церемоний. Прихожане совершают пуджу в основном на балийском, а священники — на санскрите. Бали — единственный из семнадцати тысяч островов Индонезийского архипелага, где большинство — индуисты. Правда, здешний индуизм имеет довольно отдаленное отношение к индийскому. Индонезийский индуизм, как и индонезийский ислам, — по сути синкретизм. Вера в триединство Брахмы, Вишну и Шивы сочетается с культом предков. Верховное божество, Санг Хьянг Види Васа, изображаемое в виде пустого трона под церемониальным зонтом тедунг, — это одновременно и индусский брахман, и коллективный дух предков, представляющий высшее начало в автохтонной религии австронезийцев.
В какой-то момент начинает казаться, что каждое второе здание — храм. Недаром «остров ста тысяч храмов». По адату в каждой деревне должно быть как минимум три храма: «пура пусе» (храм творения, посвященный Брахме), «пура деса» (храм жизни, вотчина Вишну) и «пура
