Роберт Стивенсон - В южных морях
Вскоре появился Терутак, ведя с собой Тамаити, оба улыбались; и мы вчетвером уселись на корточках возле ограды. В трех маниапах лазарета собралась кой-какая публика: семья больного ребенка, находившегося на излечении, сестра короля, игравшая в карты, хорошенькая девушка, клявшаяся, что я копия ее отца, — в общей сложности человек двадцать. Жена Терутака вернулась незаметно (как и исчезла) и теперь сидела, затаив дыхание, настороженная, рядом с мужем. Возможно, разошелся какой-то слух о наших намерениях, или мы напугали всех неподобающей вольностью; во всяком случае на лицах присутствующих проступили ожидание и тревога.
Капитан Рейд без предисловий и обиняков объявил, что я пришел с целью купить, Терутак с неожиданной серьезностью отказался продавать. Капитан настаивал, он упорствовал. Ему объяснили, что нам нужен только один ящик. Нет, сказали нам, для лечения больных нужно два. Над ним подшучивали, его урезонивали — тщетно. Терутак с важным, спокойным видом отказывался. Все это было лишь предварительной перестрелкой, пока что не называлось никаких цен, но тут капитан пустил в ход тяжелую артиллерию. Предложил за ящик фунт, потом два, потом три. Из маниапов к нам один за другим стали подходить люди, одни взволнованные, другие с испугом на лицах. Хорошенькая девушка подсела ко мне, тогда-то — с самой простодушной лестью — она и сообщила мне о сходстве с ее отцом. Неверный Тамаити сидел, свесив голову, всем видом выражая уныние. По лицу Терутака струился пот, глаза его сверкали, губы мучительно кривились, грудь вздымалась, как у усталого бегуна. По природе он, видимо, был жадным; и вряд ли мне доводилось видеть более трагичную картину душевных страданий. Сидевшая рядом жена пылко поощряла его сопротивление.
И тут началась атака второй гвардии. Капитан, сделав рывок, предложил поразительную сумму в пять фунтов. В маниапах никого не осталось. Сестра короля бросила карты и с тучей на челе вышла вперед послушать. Хорошенькая девушка принялась бить себя в грудь и твердить с надоедливыми повторами, что будь это ее ящик, он бы достался мне. Жена Терутака была вне себя от благочестивого страха, лицо ее исказилось. Голос (продолжавший предостерегать и ободрять) стал пронзительным, как свисток. Терутак утратил свою скульптурную неподвижность, которую сохранял до сих пор. Закачался на циновке, поочередно вскидывая согнутые колени и ударяя себя в грудь, как танцоры. Но остался непреклонен и слабым голосом продолжал отвергать подкуп.
И тут последовало своевременное вмешательство. «Деньги не будут лечить больных», — наставительно произнесла сестра короля; и едва это замечание перевели, у меня глаза открылись, и я начал краснеть за свое занятие. Вот больной ребенок, а я хочу на глазах у его родителей забрать ящик с лекарствами. Вот служитель религии, а я (миллионер-язычник) совращаю его на святотатство. Вот жадный человек, разрываемый надвое алчностью и совестью, а я сижу рядом и наслаждаюсь его страданиями. Ave, Caesar[60]! Загнанные в угол, дремлющие, но не мертвые, мы все обладаем этой чертой характера: детской страстью к песку и крови арены. Поэтому я положил конец своему первому и последнему знакомству с радостями миллионеров и ушел среди безмолвного благословения. Больше нигде я не смог бы взволновать глубины человеческой души предложением пяти фунтов, больше нигде, даже за миллионы, не мог увидеть так наглядно зло богатства. Из всех присутствующих никто, кроме королевской сестры, не осознавал серьезности и опасности ведшейся торговли. Глаза их сверкали, девушка била себя в грудь в бессмысленном животном волнении. Им ничего не предлагалось; они ничего не приобретали и не теряли; при одном лишь упоминании этих громадных сумм ими овладел Сатана.
После этого необычного разговора я отправился прямо во дворец, нашел короля, сознался в том, что делал, попросил его похвалить от моего имени Терутака за его добродетель и попросить его изготовить для меня такой же ящик к возвращению шхуны. Тембинок, Рубам и один из «Ежедневных газет» — мы прозвали его «Разделом юмора» — некоторое время обсуждали какую-то идею и в конце концов внятно изложили ее. Они боялись, что я решил, что ящик будет исцелять меня, однако без волшебника он бесполезен, и когда у меня вновь начнется простуда, мне легче полагаться на болеутолитель. Я объяснил, что просто хотел поставить ящик у себя дома как предмет, изготовленный на Апемаме, и эти честные люди восприняли мои слова с большим облегчением.
В тот же вечер моя жена, идя по острову навстречу ветру, услышала пение в кустах. В этот час там самое обычное дело слышать торжествующую песнь добывателя пальмового сока, раскачивающегося в высоте; видящего внизу узкую полоску острова, окружающий простор океана и закатное зарево. Но это пение было более серьезным и как будто бы неслось с уровня земли. Немного углубясь в чащу, миссис Стивенсон увидела поляну, расстеленную посреди нее красивую циновку, на ней венок из белых цветов и один из тех ящиков дьявольской работы. Какая-то женщина — надо полагать, миссис Терутак — сидела перед циновкой, то склоняясь над ящиком, словно мать над колыбелькой, то воздевая лицо и обращая песнь к Небу. Проходивший мимо туземец сказал моей жене, что она молится. Может быть, она не столько молилась, сколько протестовала; может, то была церемония, потому что ящик был уже обречен — ему предстояло расстаться с зеленым целебным деревом, священным местом и праведными служителями, достаться язычнику, пересечь три моря, прибыть на землю, находящуюся под шутовским колпаком собора Святого Павла, оказаться в доме, где слышится песенка о Лилли Бридж, там с него будет стирать пыль британская горничная, и возможно, гул Лондона будет казаться ему шумом океана у рифов. Не успели мы закончить ужин, как Ченч начал свое путешествие, и один из «газет» уже поставил ящик на мой стол в подарок от Тембинока.
Я поспешил во дворец поблагодарить короля, но предложил возвратить ящик, так как не мог допустить страданий больных на острове. Тембинок поразил меня своим ответом. Оказалось, что у Терутака есть на всякий случай еще три-четыре ящика; его нежелание расставаться с одним из них и ужас, поначалу написанный на всех лицах, были вызваны не перспективой лишения источника исцеления, а преклонением перед Ченчем. Я проникся гораздо большим почтением к власти короля, который смог мгновенно и бесплатно добиться святотатственной любезности, которой я тщетно домогался с помощью больших денег! Однако теперь передо мной встала нелегкая задача — я считал, что Терутан не должен страдать из-за своей добродетели, и я должен был убедить короля разделить мою точку зрения, позволить мне обогатить одного из его подданных и (что было еще затруднительнее) заплатить за полученный подарок.
