Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Через полчаса Вася с Тишкой уже слоняются по рабочему двору, обстроенному конюшнями, амбарами и жилыми избами. Посредине двора колодезь с долбленой колодой, наполненной свежей водой, а вокруг него огромная лужа, в которой нежится пестрая свинья с поросятами.
У стены конюшни, в тени, стоит четверик добрых, степенных коней, привязанных к кольцам.
На этих лошадях Вася не раз ребенком ездил с покойной матерью на ярмарку в Пронск.
И эта же четверка завтра повезет Васю в Москву.
Агафон с конюхом чистят лошадей и мажут им копыта дегтем. У одной лошади верхняя губа почему-то перетянута мочалкой. Лошадь стоит, не шевелясь, даже не машет хвостом, только напряженно двигает одним ухом.
— Агафон, — обращается Вася к кучеру, — зачем ты перевязал Орлику губу?
— А чтобы спокойней стоял, — отвечает тот. — Не дается чиститься, больно щекотливый.
— Это занятно, — говорит Вася. — Надо испробовать. Ты боишься щекотки? — спрашивает он Тишку.
— Не подходи, зашибу! Я страсть щекотливый, — говорит тот.
— А ну-ка, дай я подержу тебя за губу.
Тишка дает Васе подержать себя за губу и даже пощекотать, но его страх перед щекоткой от этого не проходит.
Несколько мужиков тут же возятся около огромного тарантаса с кожаным верхом, подтягивая ослабевшие гайки, укрепляя рассохшиеся ободья и смазывая колеса. От тарантаса сильно пахнет свежим дегтем и прелой кожей. При всяком сотрясении его мелодично позванивают колокольцы, подвязанные к дышлу.
Рыдван этот, не раз за свою жизнь побывавший не только в Москве, но и в самом Санкт-Петербурге, завтра увезет Васю из родных Гульёнок. От этой мысли Васе делается и грустно и страшно, новизна предстоящих впечатлений волнует его детское сердце.
Он суется всюду, мешая мужикам работать.
— Вы бы, ваша милость, пошли в конюшню поглядеть лошадок, — говорит один из них.
Вася идет в конюшню. В полутьме длинного здания, освещенного лишь через узкие оконца под крышей, видно, как находящиеся в стойлах лошади без конца машут хвостами.
В конюшне слегка пахнет навозцем, лошадиным потом и сеном. Кудлатый козел Васька, покрытый грязно-белой свалявшейся шерстью, бродит по конюшне, подбирая овес под лошадиными кормушками.
В отдельном зарешеченном станке шуршит щедро настланной соломой маленькая чалая лошадка с раздвоенной от ожирения спиной. Это Васина Зорька. Раньше он на ней ездил верхом почти каждый день, но год назад выпал из седла, и тетушка запретила ему верховую езду.
— Зорька, тебе скучно? — окликает он лошадку и протягивает ей на ладони случайно найденный в кармане кусочек сахару.
— Свинья, а не лошадь, — говорит Тишка. — Наверно, без тебя будут ее в борону запрягать или продадут.
Вдруг откуда-то из глубины конюшни слышится раздирающий уши хриплый крик: «и-га, и-га!»
Это Васин ослик кричит в своей загородке. Надо на нем покататься на прощанье.
— Иди, Кузя, запряги осла, — говорит Агафон конюху. Кузьма уходит в конюшню и скоро вытаскивает оттуда на поводу маленького серого ослика, который решительно отказывается переступить порог, предоставляя конюху либо перервать повод уздечки, либо оторвать голову упрямцу.
Однако через некоторое время ослик все же оказывается запряженным в маленькую тележку.
Вася берет вожжи в руки, но ослик не желает итти. Вася пробует хлестать его кнутом. Осел сначала жмется задом, а потом начинает брыкаться.
— Ну-ка, дай сюда кнут, — говорит Кузьма и принимается за ослика, приговаривая: — Эй ты, каменный!
Осел медленно переступает, затем трусит мелкой рысью, потом пускается вскачь, поднимая жалобный крик. Вася выезжает за ворота.
Осел, не переставая кричать, трусит по деревенской улице на радость мальчишкам, которые вместе с Тишкой бегут за ним толпой по обеим сторонам тележки, подражая, ослиному крику.
На шум из-под ворот выскакивают собаки, сваливаются в одну яростно лающую стаю, они вертятся перед тележкой, заводя попутно драки между собой.
Телята, мирно щипавшие траву у изгородей, задрав хвосты, скачут в разные стороны. Гусыни бегут с гусятами, громко гогоча и махая в страхе белыми крыльями. Бабы с руганью выскакивают на улицу. Встречные лошади в испуге шарахаются прочь.
Шум, гам, детский хохот, душераздирающий крик ослика, собачий лай, гоготанье гусей — все это сливается в какой-то звуковой шар, который долго катится по деревенской улице.
— Прощайте, Гульёнки!
Вот и дубовая роща — красивейшее место из всех гульёнковских окрестностей. В глубине ее дубы стройны и прямы, как свечи, а на опушке — развесистые кряжистые великаны, мощные ветви которых широко распростерты над землей.
У корней их мягкая трава всех оттенков вперемежку с лиловыми колокольчиками, белой ромашкой, ярко-красными гвоздиками, лилово-красным кипреем, который так любят пчелы.
Здесь сухо, тепло и душисто. И кажется Васе, что здесь никогда не бывает туманов и холода.
Через всю рощу куда-то бесшумно пробирается тихая речушка Дубовка. Вода в ней так прозрачна, что видно, как ходит рыба, поблескивая чешуей, неуклюже ползают по дну жирные раки, куда-то деловито плывет на глубине водяная крыса, распустив длинный хвост и огребаясь когтистыми лапками.
Вася любил бродить здесь по высокой душистой траве, щекочущей лицо. Здесь великое множество бабочек различной величины и окраски, жучков, мушек. Вся эта крылатая братия, пригретая жарким июньским солнцем, сновала под его лучами, жужжала, гудела, копошилась в цветочных венчиках, перелетала с былинки на былинку, сверкая на солнце зеленым золотом своих надкрылий.
В вершинах дубов мелодично перекликались желтые иволги, а над самой травой, касаясь ее крылом, носились с веселым щебетаньем ласточки.
Вася любил эту прекрасную дубраву больше всего на свете. Он мог часами лежать здесь в густой траве, наблюдая за полетом облюбовавших это место ястребов, которые парили в воздухе на распростертых крыльях. Кажется, и сами птицы находили удовольствие в этом высоком спокойном полете, — некоторые из них постепенно поднимались кругами до проплывавших по небу облаков и скрывались в их серебре.
Теперь к этой радости прибавилась и грусть расставания.
Вася прощался с дубовой рощей, с небом, с облаками, с птицами, с тихой, прозрачной Дубовкой, в которой Тишка давно уже мерз, разыскивая раков.
И Вася даже не был огорчен тем обстоятельством, что ослик, предоставленный самому себе, ушел с тележкой в усадьбу.
«Не все ли теперь равно, — думал Вася: — ехать или итти пешком?» Ведь больше никогда всего этого он не увидит.
