Вячеслав Веселов - Дом и дорога
В коротком сне Мальцев увидел родной город, но не его улицы и домики, а удивительное строение, так непохожее на остальные и так занимавшее его в детстве, — высокую башню с красной остроконечной крышей и узкими, как бойницы, окнами. Теперь она заставила его вспомнить костелы, какие он видел в Прибалтике и Польше. Только кто и зачем построил костел в маленьком зауральском городишке?
Мальцев услышал в вышине гул и поднял голову. Опять это был самолет, но теперь темный, почти черный, и только след его розовел в последних солнечных лучах, уже не попадавших на землю.
Мальцев увидел парнишку и поднялся.
— Что, Юра, будем вечер коротать?
— Давайте. Надо приготовить поесть. Чего-нибудь горячего, а?
— Пожалуй. Горячего не худо. Я сейчас принесу из бортпайка банку консервов. Сделаем похлебку.
— Да, да, — весело сказал парнишка. — Я достал в деревне картошку и лук.
Долгий летний вечер, наконец, превратился в ночь. Мальцев перестал замечать, как это бывает, когда стал жить в большом городе. А раньше, в детстве, приход ночи всегда удивлял его и тревожил. Все вдруг пропадало: и дома, и заборы, и ближние кусты, и дальние огороды. Все пропадало, и приходило что-то одно. И это одно была ночь.
Когда Мальцев вышел из самолета, рядом с домиком уже пылал костер. Парень чистил картошку. Мальцев бросил в огонь охапку бурьяна. Трава занялась с сухим треском, и летчика обдало запахом полыни. Он прикурил от уголька и, словно повинуясь чьему-то зову, оглянулся. На небе была луна. Она выкатилась неожиданно, кругло и бесшумно. Воздух был чистый, и Мальцев хорошо видел четкий силуэт своего самолета — тяжелое брюхо, длинные мотогондолы и непропорционально тонкие стойки шасси.
Парень снял кастрюлю и поставил на огонь воду для чая. Потом принес в газете хлеб, протянул летчику ломоть и алюминиевую миску с похлебкой. На поверхности похлебки плавали янтарные пятна жира и мелко нарезанный лук.
— Очень вкусно, — сказал Мальцев после нескольких ложек. — Ты дока, Юрий!
Парень улыбнулся и склонился над миской. Ели они молча. Мальцев заметил, что мальчишка за ним наблюдает.
— Дмитрий Петрович, вы давно летаете?
— Давно. Двадцать лет.
— Здорово! Это ведь здорово: двадцать лет летать.
— Ну, брат... Здорово не здорово — работа.
— Ладно, — сказал парень торопливо. — Я так спрошу: вы бы хотели, чтобы ваш сын летал?
Мальцев рассмеялся.
— У меня дочь. А вообще не знаю... Нет, пожалуй, не хотел бы.
Мальчишка задвигал острыми лопатками. Он, видно, еще о чем-то хотел спросить, но отвернулся и стал глядеть в огонь. Красноватые отсветы играли на детском лице: оно то вспыхивало, то погружалось в тень.
— Посуди сам, Юра. Вечно в командировках, дома почти не бываешь. Да еще сядешь где-нибудь и сидишь. День, два — куда ни шло. А однажды в Хатанге мы полмесяца пургу пережидали.
— Скучно как-то и одинаково все вы рассуждаете, — вздохнул мальчишка. — У нас недавно тетка с мужем гостили. Он механиком плавает на танкере. Уйму интересного рассказывал про корабли, про разные страны... А потом говорит: «Уйду на завод». Мол, полтора куска в месяц все равно буду иметь.
— Ничего особенного, Юра. Устают люди. Годы, знаешь. Пожилой уж, наверное, механик тот, твой родственник?
— Ладно, дядька мой в летах, вы давно работаете... А другие?
— Что другие? Они работают.
Парень вытянул нижнюю губу и задумался.
— Это ясно, — сказал он, помолчав. — Но какая у них работа? Эх! — Мальчишка заговорил быстро, глотая слова. — Вы вот полстраны облетели. Города видели разные, людей. В Якутии работали, садились на льдину. Я знаю, Данила Степанович рассказывал. «Вот, — говорит, — прилетит Мальцев! Плевое для него дело эти ваши квадраты. Он такие спецрейсы выполнял, какие вам и не снились». А другие летчики! Они тоже...
— Они работают, — мрачно сказал Мальцев.
— Ра-бо-та-ют, — пропел парнишка. — Это ведь не в контору по утрам ходить. Ваши друзья, летчики, небось смелые люди. Так ведь?
— Смелые? Наверное. Ремесло требует.
— Ну что вы, Дмитрий Петрович, все — работа, ремесло...
Мальцев поднял глаза и увидел напряженное мальчишеское лицо, на котором были написаны растерянность, смятение, почти боль.
— Я вот в техникуме учусь, и не нравится мне эта учеба и специальность моя будущая. Скоро на практику, а я бросить думаю все.
— Где ты учишься?
— Сельскохозяйственный техникум. Специальность — садоводство.
— Бог веселый винограда... Это же хорошо, Юра, — сады!
— Да-а, — протянул парень. — Я плавать хотел, мечтал, а вот уж и на третий курс перешел... Все равно уйду плавать.
Опять послышался гул. Самолета теперь не было видно, даже огни нельзя было различить среди звезд. Только гул, да и он замирал, таял.
Как-то осенью Мальцев встретил в Ленинграде Костю Ярцева, своего второго пилота, летавшего теперь командиром. Они спустились в погребок и выпили по рюмке.
«Ухожу в Антарктиду, Дмитрий Петрович. Сегодня свой аэроплан погрузил на «Обь», проводил жену. Завтра — в море. Дорога дальняя. Зайдем, говорят, в Кейптаун. Помню, в детстве песенку пели: «В Кейптаунском порту, с какао на борту...» И вот на тебе: Кейптаун. Не думал, что когда-нибудь попаду».
Костер потухал. Бледные язычки огня быстро пробегали по сухим стеблям, коротко вспыхивали и гасли. Глаза летчика привыкли к темноте, и он снова видел звезды. Тепло нагретой за день земли, неясные далекие звуки, запах полынного дыма и звезды — все это говорило о какой-то потере.
Выпив чаю и покурив, Мальцев начал укладываться возле затухающего костра. Мальчишка стоял рядом, поникший, худенький, легкий. Глядя на него, Мальцев вдруг почувствовал, как в нем зашевелились полузабытые мечты.
— Это хорошо, Юра, — сады, — говорил летчик, улыбаясь чему-то светлому и радостному, вдруг родившемуся в нем. — Ты не замечаешь настоящее... Напрасно. Сады — это здорово!
Неслышно текла ночь. Лежа на спине, Мальцев смотрел на небо, усеянное звездами, думалось ему легко и не было на сердце прежней тяжести. И эта ночь в степи, эти минуты, которые текли так же медленно, как звездная река над головой, все это начиналось где-то далеко в прошлом, за далью дней... Летчик считал, что давняя детская мечта умерла, но, оказывается, он таскал ее за собой по казармам, госпиталям, аэродромам. Вся его жизнь была ожиданием этой минуты. И вот она пришла, а он не узнал ее... И тут его, пронзил страх, понимание, какая-то запоздалая догадка, и он, холодея, подумал обо всем, что осталось за этой ночью — сиротское детство, война, госпиталь, чужие города, темные соборы, которые порой ему снились, работа, семья — вся его жизнь.
