Вячеслав Веселов - Угол опережения

Угол опережения

•

— Ты возьми птиц! Это прелесть, но после них ничего не остается: потому что она не работают! Видал ты труд птиц? Нету его! Ну по пище, жилищу они кое-как хлопочут, ну а где у них инструментальные изделия? Где у них угол опережения своей жизни? Нету и быть не может.

— А у человека что? — не понимал Захар Павлович.

— А у человека есть машины! Понял? Человек — начало для всякого механизма…

Я увидел своего героя ранним июньским утром тридцать лет назад. По расшатанным тесовым мосткам, сквозь которые пробивалась трава, шагал машинист с дорожным сундучком. Как, почему занесло меня в такую рань на городскую окраину, не помню. Все вокруг было чужое, ничего мне не говорило, и я не мог тогда знать, что встреча эта останется в моей памяти. Таким встречам мы даем пройти мимо, но много лет спустя они неожиданно встают перед нами, воскрешая минувшие дни.

Едва ли то был Блинов, скорее всего — другой машинист. Но именно давней утренней встрече я обязан этими страницами. Когда я изводил Блинова расспросами, мной двигало нечто большее, чем обычный репортерский интерес или профессиональная дотошность. Я искал в рассказах Блинова приметы былого времени — своего времени.

Беседовали мы подолгу. И вдруг оказалось, что возраст, несколько десятков лет разницы, ничего не значат — мы были связаны одними воспоминаниями. Время, когда по тесовым мосткам (ныне не существующим) уходили в депо или возвращались из поездки машинисты с дорожными сундучками (тоже исчезнувшими из обихода), это время было нашим общим достоянием. Образ незнакомого машиниста, втихомолку живший в моем сознании, все чаще сливался с обликом Блинова. А судьба Блинова, раньше казавшаяся внешней по отношению к моему собственному опыту, теперь таковой уже не казалась — она говорила о времени, о городе, о моем детстве. И, вспоминая сегодня старый Курган, я вижу, как ранним летним утром по тесовым мосткам поднимается паровозный машинист Блинов, вернувшийся из поездки.

Я никогда не интересовался машинами, техника оставляла меня равнодушным, но одно из самых ранних моих поэтических впечатлений связано с машинами, с железной дорогой.

Крашенные охрой станционные постройки и мигающие семафоры были в детстве преддверием огромного и таинственного мира. Об этом мире за стенами родного города напоминала железная дорога; не рык самолета над головой как нынче, а гудки паровозов, лязг автосцепки и усиленные динамиками голоса составителей поездов.

Однажды, толкаясь на станции, я услышал про Блинова, а потом увидел его после очередного рекордного рейса. Играл оркестр, говорились речи, сновали по путям дети с букетиками полевых цветов — встречали героя.

Через много лет журналистская судьба свела меня с Иваном Петровичем Блиновым. Мне захотелось рассказать о нем — естественное следствие интереса и живой симпатии, какие вызывал этот человек. Как-то ко времени оказался прочитанным Андрей Платонов. И все это — платоновские истории про слесарей и паровозных механиков, рассказы Блинова о себе и мои детские воспоминания — складывалось в сюжет, которому уже было тесно в рамках журнального очерка. Так родилась эта книжка. Технические подробности редко украшают повествование, но здесь они были необходимы: герой нашел и выразил себя в деле.

По мере того как работа подходила к концу, передо мной все чаще вставал вопрос: «Что же за судьбой героя? В чем нравственный смысл его высокого профессионализма?»

Хроника начала растворяться в отступлениях. Но я решил не отказываться от них. В конце концов меня привел к ним материал, отступления были заложены в теме, они вырастали из темы и расширяли ее. А хроникальной полнотой можно было пожертвовать: жизнь не перескажешь. Я понял, что хочу не столько свидетельствовать, сколько разобраться в уроках Блинова.

Блинову сегодня за семьдесят, но он все так же деятелен, как и раньше: кто много работал, старится медленно. Должность у него почетная — шеф-наставник.

— Каждый год, — рассказывает Блинов, — несколько поездок с молодыми. А после — разборы рейсов, учеба. Как всегда. Вот недавно опять взял бригаду…

Машины стареют быстрее людей. В 40-х годах появились на наших дорогах паровозы серии «Л» — лучшие из тогдашних локомотивов. А уже с 1956 года выпуск паровозов в стране был прекращен. На магистрали вышли тепловозы и локомотивы с электрической тягой.

В 1975 году в курганском депо списали последний паровоз. Это была грустная церемония. Старые машинисты не скрывали слез. Они прощались с паровозом, как с верным другом. С ним уходила большая часть их жизни и целая эпоха в истории транспорта.

Паровозы, на которых Блинов начинал работать, давно сгорели в мартенах, а другие, те, на которых он поставил так и не перекрытые никем рекорды, еще, быть может, стоят где-нибудь в тупиках и резервах.

Что же осталось?

Остались и пребудут в памяти любовь и преданность технике, воспоминания об искусной работе, опыт, творческое горение, огонь человеческий.

1

…он нарочно приходил на вокзал читать объявления и с завистью и тоской провожал поезда дальнего следования, но сам никуда не ездил[1].

Из родного села Вялсы десятилетнего Ивана отдали «в люди», в чайную купчихи Анисимовой. Блинов и сегодня помнит, как ранним утром они пришли с матерью в Сасово, как шагали безлюдной улицей; помнит сизый самоварный дым во дворах, теплый хлебный дух над пекарней, резкий запах дегтя и сапожного товара из открытых дверей лавки Кильдинова…

Про Сасово той поры в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона можно прочесть следующее:

«Издавна значительный торговый пункт с еженедельным базаром. Торговля хлебом и в особенности пенькою. Центральный рынок для сбыта пеньки. Большое производство веревок, канатов и трепание конопли. Канатные изделия имеют большой сбыт на суда, плавающие по Оке, Волге и другим рекам. Отсюда все ближайшие сельские местности снабжаются нужными для потребления привозными товарами…»

Сасово тщилось походить на город, но оставалось все тем же скопищем одинаковых серых домишек, унылые ряды которых лишь кое-где разрывались каменными особняками богатых хлеботорговцев. На улицах, вдоль дощатых заборов, росли лопухи и лебеда, рылись в пыли куры, сонно ворковали жирные голуби; дремали глухие, заросшие травой переулки.