Азиатская книга - Александр Михайлович Стесин
сознанье не чуяло дна под собой
и, как за буек, ухватившись за боль,
топило ее своим весом.
И нищих напутствовал храмовый гонг,
и капля, вместившая Ганг и Меконг,
дрожала под бронзовым веком.
* * *
Вот «книжный полк»: Декарта, Канта, Конта
вся критика, внеклассный список весь,
не взятый в толк. Вот человек: о ком-то,
далеком-близком, мыслящая вещь.
О ком? Вот, из знакомых черт сложившись,
оказывается лицо ничьим.
В тираж выходит диалог, лишившись
посредника. За чтением ночным,
где вперемешку синтез и анализ,
уснет душа. И если за стеной
взаправду будет мир иной, она лишь
оказия для писем в мир иной.
Чеши, курьерша, к адресатам мнимым,
вступай в причинно-следственную связь
с необходимосущим Анонимом,
хоть так и неизвестно, кто из вас
причина, а кто следствие. Заполни
весь промежуток между «Он» и «Ты».
Вот невозможность целого. Запомни
родные по отдельности черты.
МАЛЕНЬКАЯ МАНИЛА
Там, где седьмой маршрут нью-йоркского метро встречается с железной дорогой Лонг-Айленда, есть район, как две капли похожий на Брайтон-Бич. Спустившись с надземной платформы в мезонин с турникетами и решеткой, прошмыгнув мимо надзирателя в окошке кассы, ты оказываешься на очень знакомой улице. Останавливаешься на углу, где тебя обдает паром из полосатой трубы, и машинально начинаешь вертеть головой, чтобы понять, с какой стороны океан. Но выхода к океану здесь нет. Это не Брайтон-Бич, а Рузвельт-авеню. Поперечные улицы не пронумерованы и, вероятно, ведут в никуда. И все же сходство с брайтонской обстановкой настолько разительно, что ты никак не можешь разувериться в своем узнавании: нет-нет, это то же самое пространство. Как будто снова попал в квартиру, в которой бывал десятки раз, — впервые с тех пор, как съехали прежние жильцы и вселились новые. Новые квартиранты даже не потрудились переставить казенную мебель; рокировка тумбочки и комода — это все, на что их хватило. Зато вместо плаката со звездами российской эстрады в коридоре висит теперь другой — с портретом певицы Чарис и надписью на тагальском. Оказывается, Маленькая Манила и Маленькая Одесса — города-побратимы.
Тридцать лет назад филиппинские эмигранты предпочитали селиться в Нижнем Ист-Сайде — в общежитиях для работников больниц Бет-Израэль и Сент-Винсент. Тогда, в середине 80‐х, в этих учреждениях, обслуживавших весь Нижний Манхэттен, обнаружилась нехватка медсестер и санитаров, и филиппинская диаспора с готовностью заняла свободную нишу. На углу Первой авеню и 14‐й стрит пооткрывались рестораны и видеосалоны с тагальскими названиями. Паства, привыкшая к проповедям на илокано, илонго и себуано, хлынула в католические церкви Грамерси. Но этот этнический анклав просуществовал недолго. В конце 90‐х администрация Нью-Йоркского университета озаботилась скупкой недвижимости в районе южнее Юнион-сквер. Цены на аренду пошли вверх, и к началу нового века филиппинских заведений в Нижнем Ист-Сайде практически не осталось. Теперь Маленькая Манила ютится под метроэстакадой на Рузвельт-авеню, а профессия медсестры стала для нью-йоркских филиппинцев потомственным ремеслом. Так в Москве во времена моего детства ассирийцы ассоциировались с чисткой обуви. В современном Нью-Йорке разделение труда по национальному принципу — дело обычное. В маникюрных салонах тянут лямку корейцы, в ювелирной торговле — хасиды, в строительных подрядах — итальянцы.
В нашем отделении работают три медсестры-филиппинки, и, хотя по возрасту лишь одна из них годится мне в матери, все три изъявили желание меня усыновить. Очевидно, я со своей стоптанной обувью и порезами от бритья произвожу на них впечатление человека, нуждающегося в уходе. Вот только почему их материнская забота проявляется главным образом в кормежке? Уж что-что, а усиленное питание мне точно не нужно. Я протестую, но не могу удержаться и пробую все, что они приносят. Устоять невозможно. Особенно если учесть, что одна из них, Рена, имеет еще и образование шеф-повара. Как правило, мой обеденный перерыв длится не больше десяти минут, но за эти минуты я успеваю отдать должное деликатесам и даже записываю названия. Временами я получаю и другие полезные сведения. Например, недавно я узнал, что девушкам, которые поют во время приготовления пищи, суждено остаться незамужними.
«Я знаю, вы интересуетесь нашими поверьями, доктор. Вот еще одно прибавление в вашу коллекцию…» За последние три года я не выучил ни слова по-тагальски, но зато чувствую себя настоящим экспертом по части филиппинских поверий. Многие из них, понятно, связаны с рождением и смертью. Беременным женщинам не следует сидеть на ступеньках, зашивать себе платье или носить колье. Пуповину новорожденного рекомендуется привязывать к лестнице. Если родители хотят, чтобы из их ребенка вырос хороший оратор, следует кормить его супом из матки свиньи. А вот листья моринги есть не стоит, особенно на похоронах: с помощью этих листьев покойник может потянуть за собой родных и близких. Вообще я заметил, что плохих примет больше, чем хороших, и они как-то самобытнее («Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему»). Плохой приметой считается открывать зонтик в помещении, подметать пол в шесть вечера или когда рядом играют в азартные игры, дарить возлюбленной обувь, причесываться по ночам… Несметное количество примет — вот что я знаю о филиппинской культуре. Да и не только о филиппинской. Иногда мне кажется, что весь культурный багаж эмиграции состоит из одних рецептов да суеверий. Это базовые вещи. Возможно, и то и другое необходимо для душевного покоя: еда создает ощущение домашнего уюта, суеверия — ощущение защиты. Ни на что другое не хватает ни сил, ни времени.
Накануне Рождества, подготовка к которому начинается еще в сентябре, в отделении устраивают пиршество камайан. Обычай требует, чтобы гости ели угощение руками из общей тарелки, но для нас, не в меру брезгливых американцев, припасены пластмассовые приборы. Все здесь — и подача, и блюда, и сами люди (их открытость, заботливость, хлебосольство) — напоминает близкую моему сердцу Африку. Да-да, скорее Африка, чем Азия. Недаром ареал австронезийских культур, к которым принадлежит и филиппинская, простирается аж до Мадагаскара. Впрочем, там, где мне мерещится Африка, другие видят Латинскую Америку. И подвыпивший гинеколог Майкл Хауэрд, запихнув в рот последний ломтик лонганизы[102], с чавканьем признается, что никогда не мог отличить филиппинцев от мексиканцев. Да и как тут отличишь? И те и другие — приземистые, смуглые, слегка раскосые. У всех
